Белый шум

Делилло Дон

Почти всюду уже погасили свет. Шум в бараке смолк. Люди устраивались на ночлег. Генрих еще не спал – сидел на полу, прислонясь к стене, полностью одетый, и читал руководство Красного Креста по оказанию первой помощи при потере сознания. Впрочем, он не из тех детей, чей сладкий сон приносит мне успокоение. Обычно он спит тревожно, скрежеща зубами, то и дело просыпается, а порою падает с кровати и, свернувшись калачиком, до самого рассвета дрожит на холодном дощатом полу.

– Похоже, у них все под контролем, – сказал я.

– У кого?

– У тех, кто там руководит.

– А кто руководит?

– Какая разница?

– Нас словно отправили в далекое прошлое, – сказал он. – Мы очутились в каменном веке со всем запасом знаний, накопленных за

долгие столетия прогресса, но что мы можем сделать, чтобы облегчить людям каменного века жизнь? Мы сможем изготовить холодильник? Сможем хотя бы объяснить, как он работает? Что такое электричество? Что такое источник света? Всю свою жизнь мы ежедневно сталкиваемся с подобными вещами, но что в этом толку, если, оказавшись вдруг в прошлом, мы не сможем объяснить людям основные принципы, а уж тем более – сделать что-нибудь реальное для улучшения условий. Назови хоть одну вещь, которую ты сумел бы сделать. Смог бы ты изготовить обыкновенную спичку, а потом добыть огонь, чиркнув ею о камень? Мы считаем себя такими великими, такими современными. Полеты на Луну, искусственное сердце. А что если произойдет искривление времени и ты столкнешься лицом к лицу с древними греками? Греки придумали тригонометрию. Они производили вскрытия и препарировали трупы. Что бы ты смог рассказать древнему греку, не услышав от него в ответ «эка невидаль»? Смог бы ты объяснить ему, что такое атом? Атом – греческое слово. Греки знали, что самые значительные явления, происходящие во вселенной, скрыты от взора. Что взору человека не доступны ни волны материи, ни излучение, ни бесконечно малые частицы.

– Но мы ведь хорошо устроились.

– Мы сидим в огромном допотопном сарае. Нас словно отправили в прошлое.

– Здесь тепло, светло.

– Как в каменном веке. У них тоже было тепло и светло. У них был огонь. С помощью трения они высекали искры из кремня. Увидев кремень среди обыкновенных камней, ты смог бы его распознать? Если бы человек каменного века спросил тебя, что такое нуклеотид, смог бы ты ему это растолковать? Как делается копирка? Что такое стекло? Если бы завтра ты проснулся в средних веках, а там бы свирепствовала эпидемия, каким образом ты сумел бы ее прекратить, зная то, что знаешь о прогрессе в фармакологии и о течении болезней? Вот-вот наступит двадцать первый век, ты прочел сотни книг и журналов, посмотрел не меньше сотни телепередач о естественных науках и медицине. Смог бы ты дать тем людям один ключевой совет, который, возможно, спас бы полтора миллиона жизней?

– Я посоветовал бы им кипятить воду.

– Так я и знал! А почему не мыть за ушами? От этого примерно столько же проку.

– И все-таки, по-моему, мы устроились неплохо. Все случилось внезапно. А у нас есть продукты, есть радиоприемники.

– А что такое радио? Каков принцип действия приемника? Ну-ка, объясни. Вот ты сидишь в центре, а вокруг – эти люди. Они пользуются каменными орудиями. Питаются подножным кормом. Объясни, что такое радио.

– Тут нет ничего таинственного. Мощные передатчики испускают сигналы. Те перемешаются по воздуху, и их ловят при помощи приемников.

– Перемещаются по воздуху. Как птицы, что ли? Скажи еще, что они волшебные. Перемещаются по воздуху на волшебных волнах. Что же такое нуклеотид? Не знаешь, да? А ведь нуклеотиды – это кирпичики, строительный материал жизни. Что пользы в знаниях, если они без толку носятся в воздухе? Переходят из компьютера в компьютер. Ежедневно, ежесекундно меняются и накапливаются. Но в сущности никто ничего не знает.

– Ну, ты-то кое-что знаешь. Знаешь что-то про ниодин «Д». Я видел тебя с теми людьми.

– Это был просто заскок. Такого больше не повторится, – сказал Генрих.

Он снова принялся за чтение. Я решил подышать воздухом. Снаружи, вокруг костров, разведенных в пятидесятипятигаллоновых металлических бочках, стояли группки людей. В открытом с одного боку автофургоне продавались безалкогольные напитки и бутерброды. Неподалеку стояли школьные автобусы, мотоциклы, небольшие санитарные фургончики.

Я немного прогулялся. Одни спали в машинах, другие ставили палатки. Лес медленно обшаривали лучи света, а в ответ слышались звуки, тихие голоса. Я прошел мимо машины, битком набитой проститутками из Айрон-Сити. Внутри горел свет, в окошках виднелись лица женщин. Безразличные крашеные блондинки с двойными подбородками, похожие на кассирш из супермаркета. Со стороны водительского места к двери прислонился человек – он что-то говорил в приоткрытое окошко, выдыхая пар, белевший в темноте. По радио сказали: «Соответственно упал спрос на свинину, что вызвало понижение цен на данном рынке».

В человеке, разговаривавшем с проститутками, я узнал Марри Джея Зискинда. Я подошел и, дождавшись, когда он договорит, обратился к нему. Он снял правую перчатку – пожать мне руку. Стекло в машине поднялось.

– Я думал, что на каникулы вы уехали в Нью-Йорк.

– Я вернулся пораньше, чтобы посмотреть съемки автокатастроф. Альфонс устроил неделю просмотров, чтобы помочь мне подготовиться к семинару. Я ехал в город на автобусе из аэропорта Айрон-Сити, и тут зазвучали сирены. Водителю в общем-то ничего не оставалось, как следом за всеми машинами направиться сюда.

– Где вы ночуете?

– Всех пассажиров автобуса разместили в одной из надворных построек. До меня дошел слух о накрашенных женщинах, я отправился на разведку. На одной под пальто – вечерний леопардовый костюм. Она мне показала. Другая говорит, что у нее в промежности отстегивающийся гульфик. Как по-вашему, что она имеет в виду? Меня все же беспокоят все эти вспышки модных заболеваний. Я всегда ношу с собой сверхпрочный рифленый презерватив. Безразмерный. Но у меня такое ощущение, что он плохо предохраняет от нынешнего смышленого и легко приспособляющегося вируса.

– Похоже, работы у женщин немного, – сказал я.

– Думаю, эта катастрофа не из тех, что приводят к половой распущенности. Быть может, в конце концов сюда и прокрадутся двое-трое мужиков, но шумной, разнузданной толпы здесь не предвидится – по крайней мере, сегодня ночью.

– Наверное, людям нужно некоторое время, чтобы пройти определенные стадии.

– Это очевидно, – сказал Марри.

Я сообщил ему, что провел две с половиной минуты под ядовитым облаком, потом вкратце пересказал свою беседу с парнем с нашивкой «УСВАК».

– Когда я вдохнул немного ниодина, в мой организм проникла смерть. Теперь это подтверждено официально, компьютерными данными. Смерть у меня внутри. Вопрос лишь в том, смогу ли я ее пережить. Ей тоже отмерен свой срок. Тридцать лет. Даже если мне не суждено умереть по этой причине, я могу погибнуть в авиационной катастрофе, а ниодин «Д» будет жить не тужить и после того, как похоронят мои останки.

– Таково основное свойство современной смерти, – сказал Марри. – Она существует независимо от нас. Растут ее масштабы и престиж. Такого размаха, как сейчас, она еще никогда не достигала. Мы ее беспристрастно изучаем, умеем ее предсказывать, прослеживать ее путь в организме. Умеем делать ее снимки в поперечном разрезе, записывать на пленку ее толчки и колебания. Никогда еще мы не были к ней так близки, так хорошо знакомы с ее природой и повадками. Мы прекрасно знаем, что она собой представляет. Однако она продолжает распространяться, достигает все большей широты охвата, находит новые лазейки, новые пути и средства. Чем больше мы узнаём, тем шире она распространяется. Быть может, это некий закон физики? Каждому успеху науки противостоит новая разновидность смерти, новая особенность. Смерть приспосабливается к обстоятельствам, как вирус. Это что, закон природы? Или дело просто в моем личном суеверии? Я чувствую, что мертвые ближе к нам, чем когда-либо. Чувствую, что мы обитаем в одном мире с мертвецами. Вспомните Лао-цзы: «Не существует разницы между живыми и мертвыми. Они представляют собой единое жизненное начало». Он сказал это за шестьсот лет до Рождества Христова. И это до сих пор соответствует истине – возможно, сейчас еще больше, чем когда-либо.