Белый вепрь
Шрифт:
— А что… что они с ним делают?
— Что хотят, то и делают. Да ты не расстраивайся, петушок. От него до утра останется, что повесить.
Роджер снова перегнулся над корытом, исподлобья поглядывая на Ника. Это был светловолосый, стройный молодой человек, с высеченным, точно из камня, лицом и пронзительно-голубыми глазами, в которых, казалось, постоянно гуляла насмешка. Роджер невольно отвел взгляд.
— Не надо было ему возвращаться, — хрипло сказал он. — Неужели он сам этого не понимал? А мы-то как могли предупредить его? Ведь тогда нас самих тут же бы и схватили… — По-прежнему ощущая на себе иронический немигающий взгляд Ника, Роджер сердито добавил: — Ну и что же теперь прикажете делать? Мы же вообразить не могли, что… что с ним будут так
Подняв с земли ковш, Роджер направился к колодцу, зачерпнул из стоящего рядом ведра воды и сделал жадный глоток. Его спутник равнодушно посмотрел на него и, скривив губы, произнес:
— Ты явно льстишь себе. Вас значительно меньше чем двое, — вас обоих не хватит даже на то, чтобы сделать одного солдата. — И, повернувшись на каблуках, пошел в дом.
Погреба располагались под гостиной. Убедившись, что пленника надежно заперли внизу, шериф разместил своих солдат в холле, а сам с офицерами пошел наверх. Шум в доме улегся только после полуночи. Луна светила прямо в окна зала. Над серебристой дорожкой мелькнула тень — неслышно пролетела сова. Прошло еще часа два, не меньше — наверху послышались осторожные шаги. Кто-то крадучись подошел к арке в гостиной и, словно в нерешительности, остановился. Затем он проследовал дальше. Дверь, ведущая в погреб, была невысокой, но очень тяжелой. Рядом с ней висела сильно чадившая масляная лампа. Незнакомец бесшумно отодвинул засов, поднес к дрожавшему на сквозняке пламени свечку. Лампа начала коптить сильнее, но все-таки разгорелась. Прикрыв свечу ладонью, незнакомец слегка толкнул дверь и спустился в погреб.
Это была длинная комната с высокими узкими окнами и сводчатой крышей. Пахло сыростью. Едва он сделал первый шаг, как что-то прошмыгнуло мимо. На него смотрели маленькие злобные глазки. Незнакомец резко выпрямил руку, крысеныш, тонко пискнув, умчался прочь. Рядом с дверью, у стены стоял железный подсвечник с высокой почерневшей свечой. Незнакомец зажег ее — в комнате стало чуть светлее. В дальнем углу что-то лежало. Незнакомец подумал было, что это куча брошенных мешков. Однако подойдя ближе, понял, что ошибся: там лежал человек. Он зашевелился. Люди шерифа связали его и положили лицом к полу. Незнакомцу мешала его собственная тень — почти ничего не было видно. Он никак не мог рассмотреть лица пленника. Ему удалось перевернуть безвольное тело на спину. При первом же прикосновении пленник напрягся, но тут же услышал негромкий голос:
— Спокойно, спокойно. Сейчас все будет в порядке.
В руку узника что-то впилось. Это была грубая веревка. Нижний, свободный ее конец болтался, верхний был завязан тугим узлом на шее и словно служил страшным напоминанием о том, что ждет его утром. Выругавшись, незнакомец ослабил веревки и просунул руку под разорванный воротник. Он ощутил прерывистое дыхание и окончательно убедился в том, что лежавший жив. Удовлетворенно хмыкнув, он прислонил узника к стене, затем поднялся на ноги и осветил комнату. Глаза его наткнулись на большую бочку с вином, стоявшую неподалеку. Налив до краев жестяную кружку, незнакомец опустился на колени и спросил:
— Пить можете?
Узник молча припал к кружке. Вино обожгло потрескавшиеся губы. Сделав пару глотков, он отвернулся. Незнакомец помог измученному человеку лечь на пол.
За бочкой показался выложенный из булыжника внутренний колодец. Незнакомец подошел к нему, смочил подол своей рубахи и вернулся к неподвижно лежащему пленнику. Он стер с его бледного как полотно лица засохшую кровь и грязь, перерезал веревки, стягивающие его руки и ноги.
— Ну вот, так-то лучше. Насколько я могу судить, кости целы, хотя вам, по всей вероятности, кажется, что внутри все переломано.
Узником был не кто иной, как Филипп. Его благодетель присел на корточки и поставил свечу так, чтобы они смогли хорошо рассмотреть друг друга. Губы его слегка изогнулись в какой-то странной улыбке.
— Меня зовут Николас Феррес, сэр Филипп. Боюсь, вы меня не помните.
— Феррес? —
— Нет, нет. Мы с ним даже не родственники. Мы с вами встречались несколько лет назад, и я до сих пор помню, как тепло вы меня, совершенно незнакомого человека, приняли и даже помогли достать лошадь. — Феррес откинул назад волосы и снова улыбнулся — на этот раз широко и открыто. — На купленной вами кобыле я добрался до Уилтшира, где и остался, последовав вашему совету. А вы тогда, если не ошибаюсь, поехали в Тьюксбери.
Филипп посмотрел на своего собеседника. Он вспомнил постоялый двор в Глостершире, где они когда-то останавливались с Фрэнсисом. Мрачный, грубый хозяин и парнишка, который едва держался на ногах от усталости и постоянно оплакивал несчастную судьбу Ланкастера и сына Маргариты Анжуйской.
— Теперь вспомнил, — сказал наконец Филипп. — И еще вы напомнили мне о существовании Генриха Тюдора. А то я совсем забыл о нем. Ваш новый повелитель заслуживает восхищения, Феррес. — Последние слова Филипп произнес с едкой горечью. — Этот человек времени зря не теряет.
— Ах, вы об этом? — Феррес указал на потолок. — Ну так приверженцы короля — не все на один аршин. Разве у короля Ричарда не было подданных вроде тех, кто сейчас наверху?
После недолгого молчания Филипп сказал:
— Извините, пожалуй, вы правы. Ваш начальник напомнил мне одного давнего знакомца. Мне иногда даже казалось, что он сумасшедший. — Филипп откинулся назад, прислоняясь к стене, потер онемевшие кисти рук. — Господи, да что это в конце концов такое — союз единомышленников или общее дело? Ни у союза, ни у общего дела нет единой души, о спасении которой надо заботиться, как нет и единого тела, которое могло бы дрогнуть под пытками. И за союзом и за делом всегда стоят конкретные люди. А каждый человек имеет свое неповторимое «я». Двух похожих людей не найдешь. Во Франции вам, пожалуй, скажут, что англичане рождаются с хвостами. — Филипп хрипло рассмеялся, но тут же умолк: каждое движение вызывало жгучую боль в груди. На его онемевших ладонях вновь выступила кровь. Левой рукой Филипп совсем не мог пошевелить: на нее наступил сапогом кто-то из солдат шерифа. Филипп обернул ее своей рубахой и снова изучающе посмотрел на молодого человека. — Спасибо, что пришли, Феррес. Эта ночь… она долгая. Разное приходит в голову — зачем человек живет, есть ли у него право оборвать собственную жизнь или нужно за нее бороться до конца? Интересно, таких, как Гилберт Секотт, посещают подобные мысли? Создается впечатление, что он отлично знает, чего хочет. Да вот только я никогда всерьез его не воспринимал, не считал нужным… — Филипп пожал плечами. — Кстати, вы помните хозяина постоялого двора в Глостершире? По-моему, он снова открыл свое заведение. Тоже забавный тип — вроде Гилберта, но эти люди, по крайней мере, получили в наследство землю.
— Да, кое-что им досталось, — спокойно ответил Феррес, — кроме наживы, их ничто не интересует.
Феррес поднялся, подошел к окну и задумчиво поднял голову. Окно находилось высоко. Для того чтобы выбраться наружу, надо было встать на чьи-нибудь плечи. Постояв немного, он искоса посмотрел на бочки с вином. Одна оказалась почти пустой, и Феррес легко подкатил ее к подоконнику. Забравшись на бочку, он убедился, что достает рукой как раз до задвижки. Он дернул за крюк, все получилось как надо. Феррес спрыгнул на пол и лаконично пояснил:
— Для объяснения сойдет. У стены вас ждет лошадь, сэр. Верхом ехать можете?
Словно отказываясь верить ему, Филипп спросил:
— Вы… вы даете мне бежать?
— А иначе что мне здесь делать? Буду откровенен с вами, сэр. Мой король отнял у вас и ваших друзей земли. За это я не могу его винить. Иначе как ему себя обезопасить? Но из всех приверженцев Ричарда Глостера вы, с моей точки зрения, меньше всех заслуживаете… — Феррес бросил беглый взгляд на веревку, — этого. Что ж, такова жизнь. Впрочем, я не философ. Одно только знаю — участвовать в казни я не хочу.