Бенефис
Шрифт:
— Только не я, — сказал Дворкин.
— Но ты, по-моему, никогда не слышал вой, который слышала я.
— Честное слово.
Зора тихо кружилась в вальсе по ковру гостиной. Виолончель лежала на полу, а Дворкин сидел рядом и пощипывал струны в такт танцу.
Как-то дождливым вечером, истово чистя зубы, Дворкин услышал надсадный, жуткий, прерывистый свист. «Что мы еще имеем?» — уныло спросил он себя. Он как раз пытался ухватить мелодию, которая от него ускользала, а тут будто острый ветер издалека затопил ему уши. Будто он в постели лежал и кто-то вылил в уши ему полный кувшин свистящего
Зора лежала в постели, изучая газету, — она жаловалась, что не может настолько сосредоточиться, чтобы читать книгу, — а Дворкин спустился вниз за дождевиком, капюшоном и вышел наружу. Повернувшись в сторону красильной компании, он внимательно вслушался. Разглядеть сквозь дождливую мглу он ничего не мог, но мутные синеватые огоньки проглядывали на востоке, и он понял точно, что фабрика там работает. Свистящий ветер не умолкал у него в ушах. Возможно, там машина какая-то вышла из строя и визжит, как умирающий зверь. Возможно, да, но маловероятно, ведь уж нашли бы какой-нибудь способ ее отключить, подумал он с раздражением. А вдруг это просто самовнушение, результат его сочувствия к Зоре? Он ждал, когда это жалобное жужжание истончится, исчезнет, — не тут-то было. Дворкин погрозил кулаком мутным синеватым огням и поспешил в дом.
— Зора, этот твой звук — он в последнее время видоизменился?
— Почему же он мой, — отвечала она, — его и другие слышат. Ты сам читал об этом в «Курьере».
— Безусловно, но не скажешь ли — может, он в последнее время стал сильней или еще как-то видоизменился?
— Он более или менее тот же и остается при мне. Я достаточно ясно его слышу. Я и в данную минуту его слышу.
— В этой комнате — или по всему дому?
— Абсолютно везде. Раньше мне было тут так хорошо, лежу себе и читаю в постели. Сейчас прямо боюсь просыпаться ночью.
Вслушивание сверхубедительно подтвердило протяжный, настырный звук, у нее — неотвязный стон, у него — навязчивый вой.
Тут Дворкин рассказал жене, что с ним произошло. Описал, что он слышит сейчас в обоих ушах.
— Кошмар — это еще мягко сказано.
Но Зора откликнулась радостно:
— По крайней мере, ты это слышишь. Слава Создателю.
Он хотел спросить, что же ее так радует, но удержался. Как будто бы он спросил, она сказала:
— Если я радуюсь, то исключительно потому, что теперь ты можешь подтвердить, что то, что я слышала и пыталась заставить тебя услышать тем летом, было вполне реально.
— И кто ж сомневался?
У нее дрогнули губы. Дворкин видел, как она на него посмотрела. Он кашлянул, она прочистила горло.
Наутро он пошел в музыкальную комнату и вынул виолончель из футляра. Это было — как нежно поднять девушку из постели. Музыкальная комната — это Элла так ее назвала, все комнаты в доме она называла — была большая, белостенная комната с сосновым лоснящимся полом. Восточная стена была закругленная, и в четыре окна нежно заглядывало раннее солнце. Зимой тут было холодно, но Дворкин завел печку. Здесь он упражнялся, сочинял музыку, иногда давал уроки. Понервничав над настройкой, он начал первые такты Баховой прелюдии к сюите ре минор для виолончели. Он играл ее ночью во сне.
Дворкин скорчился над виолончелью, играя грустно, протяжно, и печалилась виолончель. Он играл Баха, будто
Музыка прервалась. Дворкин, склонив голову, вслушивался. Он старался изгнать этот сверлящий вой, но он буквально пачкал ему каждую ноту. Он не мог в чистоте сохранить Баха. После вступительных тактов он сам себя уже не слышал. Схватив за шейку виолончель, он со стоном поднялся со стула.
— Зора, — позвал он.
Она мгновенно явилась.
— Что с тобой?
Он сказал, что не может играть сюиту. Она застывает от мерзкого воя в его ушах.
— Надо принимать какие-то срочные меры.
Она сказала, что они уже подписались под иском против красильной компании.
Он грозился бросить этот проклятый город, если не будут срочно приняты меры; и Зора, внимательно его оглядев, сказала, что это уж исключительно от него зависит.
Вне дома было несколько легче. Когда ехал в Ленокс на занятия, он прогонял этот звук в ушах — определенно за Элмсвиллом звук шел на убыль, но Дворкин боялся, что он, кажется, вслушивается, не вернулся ли звук. Не было уверенности, что он окончательно с этим разделался. Но вот, когда Дворкин уже было подумал, что звук его повсюду преследует, ситуация изменилась.
Однажды зимним вечером «Курьер» сообщил, что неисправная вентиляционная система на фабрике заменена беззвучной аппаратурой. Распахнув два из трех окон в спальне, закутавшись в одеяла, Зора с Дворкиным внимательно вслушивались. Она слушала тот же проклятый шум, он — только восхитительную сельскую тишину. Но немножко звук сделался тише, Зора признала, и, возможно, теперь она будет в состоянии его выдержать.
Весной, когда надвигался ее сорок второй день рожденья, Зора опять потеряла покой. Она вернулась в ту галерею, где когда-то работала, и сейчас готовила выставку двух художниц и одного скульптора. Днем Зоры не было дома, Дворкин был — занимался сам или с учениками. Он работал над сонатой для четырех виолончелей, и подвигалась она хорошо. Четыре виолончели звучали совсем как орган.
Но Зора после дня в галерее была беспокойна, недовольна собой, не в себе.
— Почему ты не скажешь, что у тебя на душе? — сказал Дворкин как-то вечером, после того как они ужинали в кафе.
— Да так.
— Или это все то же?
— Я не могу на тебя навешивать все мои заботы.
Зора утерла глаза, но она не плакала.
Ночью она разбудила Дворкина и срывающимся шепотом умоляла его прислушаться.
— Нет, ты только прислушайся к этой комнате. Что ты слышишь?
Он вслушивался, пока не расслышал гул пространства, свист пролетающих звезд; а так все было тихо.
— Ничего, в общем. Ничего такого особенного.
На земле он ничего не слышал.
— А ты не слышишь, — спросила она, медленно приподнимаясь, — жуткий какой-то вой? Как будто кто-то плачет вдали. Я бы сказала — призрачный звук.
Она сжала плечо Дворкина.
— Призрачный? — Он старался разглядеть ее в темноте.
Она жадно вслушивалась.
— Да, в таком роде.
— Нет, — ответил Дворкин спустя добрых две минуты. — Я не слышу воя, плача или чего-то в таком духе. Нет, нет и нет.