Бенито Муссолини

Хибберт Кристофер

То, что человек, то есть Франция, уже падал, теперь стало совершенно ясно. Воодушевленный своими военными успехами в Норвегии, Гитлер в начале мая предпринял развернутое наступление против Франции, а также против Голландии и Бельгии. К концу месяца вооруженные силы союзников были прижаты к Дюнкерку. 3 июня, в своей последней и отчаянной попытке воспрепятствовать Италии в нанесении удара на юге страны, французское правительство дало указание Франсуа-Понсе откупиться от Муссолини, согласившись на территориальные уступки, но предложение французского посла было незамедлительно отвергнуто. Дуче не заинтересован в мирных переговорах, прямо заявил послу Франции Чиано, Муссолини принял решение начать войну против Франции.

«Любое дальнейшее промедление просто немыслимо, — еще до беседы Чиано с французским послом заявил дуче своему министру иностранных дел, — мы больше не имеем права терять время… Несколько месяцев назад я говорил, что союзники упустили победу. Теперь же я должен сказать Вам, что они проиграли

войну». Итальянский народ, «уже и так достаточно униженный», готов сражаться и стремится к войне, настаивал дуче, итальянцы глубоко обеспокоены тем, что могут лишиться счастливого шанса, который может никогда больше не повториться. Дуче процитировал часть прослушанного телефонного разговора двух журналистов, один из которых жаловался, что немцы теперь «хватают себе все подряд». Даже Ницца сейчас может попасть в их руки. «Не беспокойся, — ответил ему другой журналист, — дуче обдумал буквально все. Сейчас вопрос не в том, принять участие в войне или нет. Сейчас все дело в том, чтобы не оказаться в стороне при дележе пирога». На самом деле, и это понимали многие фашистские лидеры, не осмелившиеся сказать это вслух, итальянский народ далеко не был готов сражаться и итальянцы совсем не стремились к войне. Боккини мрачно сетовал в кругу друзей, не доводя свои пессимистические взгляды до сведения дуче, на тяжелую внутреннюю обстановку, на бедность страны, на падение авторитета режима и, прежде всего, на нежелание народа участвовать в войне. И, действительно, нельзя было усомниться в том, что крайне обеспокоенная страна с удовлетворением восприняла смещение в октябре нескольких фашистских функционеров, рьяно выступавших за участие Италии в войне. Всеобщую радость вызвала замена Стараче, этого «зловещего фигляра», как называл его Де Боно, на посту секретаря фашистской партии более приемлемым и менее воинственным Этторе Мути, другом Чиано. Начиная с короля (который наградил Чиано орденом Аннунциата, преследуя цель, с одной стороны, поощрить того твердо придерживаться своей нейтралистской позиции, а с другой — чтобы заручиться его поддержкой против растущих антимонархических настроений Муссолини) и кончая беднейшими крестьянами и рабочими, все итальянцы повсеместно были против участия Италии в войне на стороне Германии. «Стальной пакт» никогда не был популярен в Италии, а после вторжения немецких войск в Польшу он стал попросту ненавистным. Мысль о том, что страна будет втянута в войну, приводила в уныние католиков, которым претила идея сражаться на стороне режима, едва ли не открыто настроенного антикатолически; она беспокоила либеральную часть итальянского общества, опасавшегося, что война положит конец ее надеждам на возрождение свободы; она омрачала патриотов, которые боялись, что победа Германии будет означать конец независимости Италии; и эта мысль вселяла пессимизм даже в фашистов, которые в силу своей лучшей осведомленности понимали, что, несмотря на декларативные заявления официальных лиц партии, на размеры затрат и на хвастовство дуче об «otto milioni di baionette», страна была безнадежно плохо подготовлена к войне. Авторитет фашизма никогда не был так низок. Он терял поддержку даже тех богатых финансистов, которые, подобно графу Вольпи, делали все, чтобы помочь фашистской партии в трудные для нее времена в прошлом. Именно в этой атмосфере общей депрессии и недовольства было сделано заявление о «невмешательстве» Италии. Страна вздохнула с глубоким облегчением. «Довольно трудно, — говорит историк Луиджи Сальваторелли, — дать адекватное описание того всеобщего и глубокого чувства удовлетворения, чувства облегчения, вызванного заявлением о „невмешательстве“ буквально у всего населения страны, включая фашистов».

Однако «невмешательство» как принцип политики довольно скоро кануло в лету. Печально, но фактом является то, что народ Италии принял неминуемое приближение войны с апатичной покорностью, словно оцепенев, с тем безразличием, которое превратилось в неотъемлемую черту характера итальянцев после семнадцати лет вбивания в их головы фашистской идеологии. За три года до того была выпущена хрестоматия, обязательная для государственных школ. «Ребенок, который спрашивает „почему“, даже если он и не отказывается подчиняться, — утверждает один из софизмов этой хрестоматии, — подобен штыку, сделанному из молока…». «Ты должен подчиняться потому, что ты должен делать это», — объяснял Муссолини причину необходимости подчинения.

Годами приучая народ к непререкаемости собственного мнения, Муссолини добился того, что выросшие за время его правления дети, и не только они, привыкли безропотно принимать его высказывания. И чем более они расплывчаты, или даже вообще бессодержательны, тем эффективнее они служат диктаторскому режиму. И никогда нельзя давать народу повод для сомнений, как нельзя апеллировать к его способности критически мыслить.

6

В конце мая 1940 года Гитлер предложил, чтобы Италия начала военные действия «после прорыва англо-франко-бельгийской линии обороны», что позволит немецким войскам все свои силы бросить на Париж. Муссолини дал на это согласие и в то время рассматривал конец июня в качестве возможной даты начала интервенции. Однако, когда выяснилось, что бельгийская армия

близка к капитуляции, дуче решил, что он не может так долго ждать. Он был явно вдохновлен всплеском энтузиазма в народе, который, подобно «проституткам», всегда стремился оказаться на стороне победителя. Даже Чиано почувствовал изменение в настроении страны и был приятно удивлен тем сердечным приемом, который оказывался ему на каждой железнодорожной станции во время майской поездки вдоль восточного побережья страны, когда он собственными ушами «слышал многие голоса, призывающие к войне». В том же месяце Эдда навестила своего отца в Палаццо Венеция и заявила ему, что страна жаждет войны именно сейчас и что политика нейтралитета будет «унижением для Италии». Прогермански настроенный маршал Родольфо Грациано, пользовавшийся особым влиянием после того, как под его командованием итальянские войска одержали свои победы в Африке, также придерживался этой точки зрения.

Получив известие о капитуляции 28 мая бельгийской армии, Муссолини вызвал к себе маршала военно-воздушных сил Итало Бальбо и начальника генерального штаба итальянской армии, маршала Пьетро Бадольо, чтобы сообщить им о своем намерении объявить о вступлении в войну 5 июня. Бадольо, как он сам потом рассказывал, протестовал против этого решения, заявив, что оно равносильно самоубийству. «Вы, маршал, — властным тоном ответил Муссолини, — слишком взволнованы, чтобы трезво оценить ситуацию. Могу заверить вас, что все завершится к сентябрю и мне потребуется несколько тысяч убитых, чтобы я мог восседать на мирной конференции как человек, который сражался».

Дуче стоял позади своего письменного стола, обхватив ладонями бедра и устремив пристальный взгляд на двух взбудораженных маршалов. В моменты, подобные этому, действительно верилось, что внезапные изменения им своих позиций, его противоречивые решения были хитроумно рассчитаны или даже спланированы, что они были, как он всегда настаивал, проявлением его интуиции, демонстрацией его подсознательных способностей к мастерскому владению техникой Макиавелли. Само собой разумеется, на следующий день, писал Чиано, Бадольо охотно принялся за подготовку к войне. По просьбе Гитлера дата вступления Италии в войну была отложена на несколько дней. За это время Муссолини провел, к нескрываемой досаде короля, но без единого явного протеста с чьей-либо стороны, — собственное назначение на пост Верховного Главнокомандующего вооруженными силами. Наконец, 10 июня дуче появился на балконе, выходившем на площадь Венеции, перед шумной, громадной толпой жителей Рима.

«Воины, сражающиеся на суше, на море и в воздухе, — выкрикнул дуче высоким, странно звучавшим голосом, — чернорубашечники революции и легиона, мужчины и женщины Италии, всей империи и королевства Албании, слушайте! Час, отмеченный самой судьбой, пробил в небе над нашей страной; час окончательных решений. Мы вступаем в ряды тех, кто сражается с плутократическими реакционными демократиями Запада, всегда препятствовавшими нашему поступательному продвижению вперед и так часто угрожавшими самому существованию итальянского народа… Во время знаменательной встречи в Берлине я заявил, что когда обретаешь друга, то, в соответствии с нормами фашистской морали, идешь с ним рука об руку до самого конца. Именно так мы и поступили и будем идти рука об руку с Германией, с ее народом, с ее победоносными вооруженными силами до самого конца.

В третий раз в своей истории пролетарская и фашистская Италия прочно стоит на ногах, как никогда, сильная, гордая и единая. Нас объединяет единственный и категорический лозунг. Он уже витает в воздухе, воспламеняя сердца от Альп до Индийского океана, этот лозунг выражен одним глаголом — побеждать. И мы будем побеждать. И в результате нашей победы мы обеспечим продолжительный, основанный на законности мир Италии, Европе и всему земному шару. Народ Италии, к оружию! Прояви свою храбрость, свою настойчивость и свое достоинство».

А за несколько часов до этого выступления с балкона Палаццо Венеция о намерениях Муссолини были проинформированы послы Великобритании и Франции, но сделано это было в менее драматичной форме.

Сэр Перси Лорек выслушал новость, как отметил Чиано, «не моргнув глазом и не изменившись в лице. Он ограничился лишь тем, что скрупулезно записал именно ту формулировку заявления, которой воспользовался я, и спросил меня, следует ли ему рассматривать это заявление как предварительную информацию или как обычную декларацию о войне. Выяснив, что зачитанное заявление является официальной декларацией об объявлении войны, британский посол учтиво и с достоинством удалился. У дверей мы обменялись крепким и сердечным рукопожатием».

Беседа с Франсуа-Понсе была не менее дружественной.

«Полагаю, что вы поняли, по какой именно причине я пригласил Вас сюда», — почти извиняющимся тоном спросил Чиано.

«Не могу сказать, что я слишком догадлив, — слегка улыбнувшись, ответил Франсуа-Понсе, — но на этот раз создавшаяся ситуация мне ясна». Как и сэр Перси Лорен, он прекрасно понимал, что война уже не за горами и что Муссолини уже решил судьбу своей страны.

Чиано зачитал текст декларации об объявлении войны.

«Это удар кинжалом по уже упавшему человеку, — со скорбью в голосе прокомментировал ФрансуаПонсе текст декларации, — тем не менее благодарю Вас хотя бы за то, что нанесли удар, предварительно надев бархатную перчатку».