Бенито Муссолини
Шрифт:
Однако атмосфера стала совсем иной, когда после этой встречи они уединились. Амбиции Муссолини, воскресшие было под влиянием восхвалений и лести в Вене и Мюнхене, явно угасали. Гитлеру он показался подавленным и апатичным. Как позднее говорил Муссолини, разговор начался с того, что Гитлер «вернул его к действительности», как это сделал в июле король.
Что дуче собирается делать теперь? — спрашивал Гитлер. Когда Муссолини высказал предположение, что лучше всего было бы отойти от общественной жизни, чтобы избежать гражданской войны в Италии, Гитлер отрезал: «Глупости!» Это совершенно невозможно. Весь мир из этого сделает тот вывод, что дуче больше не верит в победу Германии. Дуче следует пересмотреть свое отношение к этому вопросу. Без возвращения к власти сильного фашистского правительства в Северной Италии неизвестно, что станет с итальянским народом. Немецкие армии будут вынуждены действовать беспощадно — в соответствии с законами военного времени, им придется отступать до реки По или
Гитлер прежде всего разочарован тем, — думал Геббельс, — что Муссолини не обнаруживал достаточной готовности затравить предателей 25 июля до смерти. «Без наказания предателей фашизма, — писал Геббельс, — невозможно возрождение фашизма». Но дуче, «слишком привязанный к своей семье», казалось, не хотел никого наказывать. Очевидно, что больше всех он винил в своей катастрофе короля, разумеется, куда больше, чем Чиано, которого больше всего ненавидело немецкое руководство. В ответ на напоминание Муссолини о том, что Чиано все же муж его дочери, Гитлер немедленно отреагировал: «Это делает его предательство еще более тяжким. Я должен внести полную ясность — снисходительность по отношению к предателям скажется повсеместно, а не только в Италии». Германия не может этого позволить. Мир должен увидеть пример заслуженной кары.
Как стало известно, Чиано была обещана встреча с Муссолини по его возвращении в Мюнхен. «Значит, этот ядовитый гриб снова прорастает, теперь уже в новой фашистской партии», — с негодованием прокомментировал Геббельс. «Чиано намеревается писать воспоминания. Фюрер справедливо предполагает, что подобные мемуары могут быть написаны только в оскорбительном для нас тоне, иначе на них не будет спроса на международном рынке. Поэтому мы не можем позволить Чиано выезд за пределы Германии. Он останется под нашим контролем».
В другой части своего дневника Геббельс добавляет: «Дуче не сделал из катастрофы Италии тех выводов, которых ждал фюрер. Естественно, он был очень рад видеть фюрера и оказаться снова на свободе. Но фюрер думал, что дуче начнет с того, что отомстит предателям. Однако он проявил очевидную слабость, не обнаружив таких стремлений. Он не революционер, как фюрер или Сталин. Он привязан к своим итальянцам настолько, что это лишает его широты революционера и мятежника мирового масштаба».
Геббельс был доволен реакцией Гитлера. Можно считать, — писал он, — что фюрер утратил все иллюзии относительно личности дуче, хотя настоящего конфликта между ними и не произошло. Прежняя дружба фюрера с Муссолини вызывала у Геббельса ревность, сам он никогда Муссолини не любил и был явно доволен, когда успевшие уже перебежать в Германию фашисты предупреждали Гитлера о слабости дуче, о его фактическом отказе от антисемитизма. Геббельс признавал, что падение дуче нанесет сильный удар немецкой пропаганде, но быстро утешался при мысли о том, что никогда не разделял того восторга, который обнаруживал по отношению к дуче фюрер. Он полагал, что теперь и Гитлер разочаровался и, сидя откинувшись в кресле своего кабинета, он со злорадным удовольствием напевал: «Дуче! Дуче! Дуче!» «В конце концов, — думал Геббельс, — он ведь всего лишь итальянец, и никуда ему от этого не деться».
И именно потому, что он был итальянцем, говорил потом Муссолини, он принял условия Гитлера. Как ни жестоки были эти условия, он считал, что отказаться от них значило бы обречь Италию на катастрофу. Кессельринг уже объявил прифронтовой зоной все области Италии позади линии германское обороны, на которые распространялось военное положение, и все действия, препятствующие успешному ведению войны,
Гитлер, не принимая слабых возражений дуче, немедленно эти указания ему дал. Дуче, разумеется, понимает, — говорил он, — что в обмен на реставрацию фашизма Германия вправе потребовать гарантий своей «безопасности для предотвращения любых кризисных ситуаций в будущем». Для обеспечения такой безопасности потребуется передача третьему рейху провинции Больцано, а затем, после плебисцита под надзором Германии, и районов Тренто и Беллуно. Эти районы станут частью новой расширенной Австрии, которая войдет в объединение протекторатов Великой Германии, наряду с Чехословакией, Венгрией и Польшей. Со временем Италии, возможно, придется отдать Далмацию, Триест и Истрию. Поскольку Германия в настоящее время фактически в одиночку воюет за Италию, следует также провести реорганизацию и в сферах экономики и промышленности. Предприятия и промышленное оборудование должны быть эвакуированы к северу от Альп, на фермы и фабрики Германии будет направлена дополнительная рабочая сила из Италии, и т. д. А в ближайшее время следует отстранить от должностей некоторых из фашистских деятелей и, разумеется, судить и казнить предателей 25 июля.
Как это было всегда, когда Гитлер говорил о планах на будущее, имевших целью изменение хода истории и очертаний Европы, он приходил в состояние лихорадочного возбуждения и, казалось, находил высший смысл в самом звучании собственных слов. Давно привыкнув к этой манере, Муссолини слушал, не выражая ни несогласия, ни одобрения. Когда Гитлер закончил говорить, Муссолини задавал вопросы неуверенно, почти робея.
Он поинтересовался, не следует ли вступить в переговоры с Россией, чтобы таким образом нанести удар по «блоку» союзников? — Нет, не следует. — А как с передачей Италии Корсики? — Можно обсуждать проблему Туниса, в остальном Италия должна отказаться от притязаний к Франции. Не следует ли дать Польше и Чехословакии такую же автономию, которую предоставляют другим странам европейского «блока»? — Нет. — Единственной уступкой, которую удалось получить Муссолини, была свобода действий во внутренних делах Италии, но и эта свобода должна была тщательно дозироваться немцами.
Он потерпел поражение, и это было заметно даже по его внешнему виду. Одежда висела на нем складками, воротник болтался вокруг шеи. Провожавший его Гитлер проникся сочувствием и уговорил обратиться к профессору Мореллу, в действительности едва ли не шарлатану, специализировавшемуся одно время на венерических заболеваниях. Морелл делал Гитлеру ежедневные инъекции и постоянно пичкал его лекарствами, содержащими наркотики, разведенные яды, анаболики и средства, стимулирующие половую активность. Он осмотрел Муссолини и нашел его достаточно здоровым, отметив несколько пониженное давление, нервное истощение и слабый кишечник. «Да это едва ли не у всех нас», — возмущался Геббельс. Гитлер, не удовлетворенный этим диагнозом, предложил Муссолини взять с собой в Италию другого немецкого врача — профессора Захариа.
Муссолини вернулся в Мюнхен 17 сентября. «Физически он выглядит немного лучше, — писала в своем дневнике его жена. — Но мучительное выражение глаз выдает его душевные страдания». По своему обыкновению он не стал делиться с ней своими сомнениями, сказав только, что провел «три дня, напряженно работая с Гитлером». На следующий день он заперся в своей комнате, чтобы подготовить обращение к итальянскому народу, которое должно было прозвучать по мюнхенскому радио вечером того же дня.
«Я отправилась с ним, — вспоминала Рашель, — в маленькую комнату радиостанции на Карлплац. Как ни странно это может казаться, но это было только лишь второе его выступление по радио. В прошлом все речи произносились перед публикой, хотя они и транслировались по радио. Он был не в лучшей форме, и прежде чем он начал говорить, его глаза встретились с моими. После паузы, которая, казалось, никогда не кончится, он начал говорить».
Голос его звучал нервно, он глотал слова, часто произнося их неправильно, иногда нечленораздельно. Он рассказывал слушателям о своем аресте и драматичном побеге в манере, которая даже сторонником фашизма могла быть охарактеризована в лучшем случае как «журналистская». Пытаясь придать речи характерное для его былых выступлений мощное звучание, он призвал итальянский народ к исполнению долга и повелел ему идти за собой к победе.
Однако ни Геббельс, ни Гитлер не надеялись, что это произойдет, — Италия уже сделала свой выбор как страна, как народ и как нация; и хотя Геббельс в отличие от других слушателей считал, что дуче говорил «вполне спокойно, реалистично и без излишнего пафоса», это выступление показало, что он «неспособен разыграть великое возвращение». Во всяком случае «старик Гинденбург был, несомненно, прав, когда сказал, что даже Муссолини ни за что не удастся сделать из итальянцев что-нибудь большее, чем итальянцев».