Бенкендорф. Сиятельный жандарм
Шрифт:
Через день, отправляясь по вызову к Спренгпортену, он обнаружил, что на парадном мундире, который вчера приводил в порядок Суриков, отсутствует пуговица. Ее кто-то аккуратно срезал. Это была тяжелая позолоченная пуговица с вензелем императора. Бенкендорф очень дорожил пуговицами и тщательно следил, чтобы они были всегда прочно прикреплены к сукну. Сурикову он сделал выговор, несмотря на оправдание ординарца, что вечером при свете луны он самолично пересчитал пуговицы и проверил, насколько прочно они прикреплены к мундиру. Спренгпортен любил нотации и не любил, когда подчиненные опаздывают. Чертыхаясь, Бенкендорф поспешил к начальству,
Вечером, прогуливаясь возле гостиницы, он опять обратил внимание на золотоволосую девушку, стоящую у дверей отцовского магазина. На груди у нее поблескивала бенкендорфовская пуговица, продетая через витой черный шнурок. Шнурок был толстым, и Бенкендорф удивился, как ей удалось протянуть шнурок через ушко.
Вот куда делать пуговица! Сомнений не оставалось. Вряд ли кто-нибудь из офицеров сознательно отказался бы от заманчивого приключения. Девушка — не очень высокая, но стройная и какая-то вся крепенькая и ладненькая, сероглазая, порывистая — относилась к разряду тех натур, которые, преодолевая все условности, запреты и не обращая внимания на советы и назидания, следуют только своим желаниям. Любой бы на месте Бенкендорфа попытался познакомиться, но когда он приближался к девушке, она бросалась наутек, и Бенкендорф прекратил бесполезные попытки. Право выбора она оставляла за собой.
И вот однажды воскресным днем, когда Бенкендорф сидел на полюбившемся камне и наблюдал, как жены и дети рыбаков встречают возвращающиеся баркасы, он почувствовал легкое прикосновение ладони и услышал вовсе не дрожащий, а уверенный, хотя и приятный, бархатистый голос:
— Как тебя зовут, офицер?
Девушка говорила по-итальянски, или, вернее, на том языке, который считала итальянским. Бенкендорф, чтобы не спугнуть удачу, медленно повел головой и улыбнулся.
— Я капитан Александр фон Бенкендорф.
Он ответил по-французски. Они прекрасно поняли друг друга. Если они будут употреблять подобные слова, то между ними не возникнет недоразумений.
— О капитан! — повторила девушка. — О капитан!
Ей понравилось слово, и она повторила несколько раз, указывая пальцем на эполеты:
— Капитан!
— А как вас зовут? — спросил Бенкендорф.
Девушка покачала головой и рассмеялась. Бенкендорф не стал настаивать, считая, что для первого знакомства сделано и так слишком много. Девушка повернулась и побежала, а Бенкендорф остался у моря. Теперь он стал чуть ли не ежедневно перед заходом солнца приходить на берег. Придворная жизнь выработала правильную тактику в обращении с женщинами. В определенных случаях надо предоставлять им инициативу. Тогда они чувствуют себя свободными и независимыми. Естественный страх перед неизвестностью отступает, и любовные дела начинают убыстрять темп, приближая заинтересованных лиц к заветной цели.
Так случилось и на этот раз. Через несколько дней девушка взяла его за руку и сказала:
— Офицер, пойдем со мной. Я покажу тебе очень красивое место.
Бенкендорф, конечно, согласился, не без внутреннего трепета. Берег был пустынным, а девушка недостаточно хорошо знакомой. Не все на острове приветствовали появление русской миссии. Однако отступать поздно, тем более что девушка, не оглядываясь, пошла по тропинке. Бенкендорф, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, любовался легкой поступью, крепкими ногами и искусно сплетенными из кожаных ремешков сандалиями.
— Меня зовут Джина, — сказала она.
— Джина, — повторил Бенкендорф.
— Ты красивый, — сказала Джина. — И совсем не похож на наших парней.
Первое Бенкендорф понял, второе — с трудом.
— Почему ты робкий? — спросила Джина. — Офицеры ведь смелые люди.
Первых слов Бенкендорф не понял, вторую фразу он сумел повторить и разобрал смысл.
Когда Бенкендорф возвратился к себе, пробила полночь. Запомнилось, что девушка так и не сняла шнурка с пуговицей.
Посланница Джинны приходила за Бенкендорфом не так часто, как хотелось, но все-таки достаточно, чтобы научиться друг друга лучше понимать.
Не всегда они встречались в светелке у пожилой дуэньи. Иногда отправлялись на прогулку, сходясь в назначенном месте, и оттуда начинали свое путешествие.
Отлогие берега, негромкий шум прибоя, запах накаленной солнцем зелени, профиль девушки, бело-золотой на фоне синего с серебристым отливом моря, солоноватый вкус губ отрывал Бенкендорфа от неприглядной действительности и жестокости окружающего мира. Когда настала пора уезжать, или, скорее, — бежать, Бенкендорф намеревался заранее сообщить об этом Джине, но она знала все обо всем, и даже раньше, чем он.
— Не грусти, — сказала Джина, целуя немного растерянное лицо возлюбленного. — Мы еще свидимся.
— Когда и где? — спросил удивленно Бенкендорф, зная неожиданный и немного загадочный характер подруги.
— Там. — И Джина возвела глаза к небу. — Спасибо тебе.
«Ну, это еще ничего!» — мелькнуло у Бенкендорфа, для которого момент расставания, как для человека отнюдь не жесткого и всегда испытывавшего благодарность женщине, представлял известную трудность.
Он вынул давно заготовленный футляр и достал оттуда кольцо с недешевым и красивым камнем, пытаясь надеть на палец Джины. Но она не позволила и, показав на пуговицу, которая по-прежнему висела на шнурке среди прочих украшений, произнесла по-французски:
— Достаточно!
Она сократила минуты расставания, как только могла. Вечером дуэнья принесла маленький сверток. В нем лежало белое сердечко, сделанное из сплава серебра и меди — древних монет, которые здесь использовали для украшений. На задней стенке было вырезано по-французски: amour.
Талисман он вскоре, кажется по дороге из Прейсиш-Эйлау в Петербург, потерял, но слова Джины не стерлись из памяти.
Женщины любили Бенкендорфа, и не только за щедрость. Они чувствовали, что он был в детстве обделен материнской лаской и нуждался именно в ней. В молодости он еще не приобрел определенного цинизма в отношениях, который появляется с опытом, а это всегда подкупает даже самых нетребовательных и случайных подруг.
Судьба танцовщицы