Бенкендорф. Сиятельный жандарм

Щеглов Юрий Маркович

О поле, поле! Кто тебя усеял?..

Бенкендорф осмотрел весь город. Поехал даже в Петровско-Разумовское, где в саду французские канониры из корпуса генерала Себастиани разбили пушечными зарядами чудесные мраморные статуи, дышащий солнцем и негой уголок превратили в мертвое поле битвы. Оттуда он помчался снова к губернаторскому дворцу. Ему еще раз хотелось взглянуть на место, где свершилось преступление. Тянуло горелой вонью. Окна даже в сохранившихся зданиях выбиты. В сущности, той старой великой Москвы уже не существовало, была какая-то иная Москва — поверженная, разоренная, но все-таки не исчезнувшая с лица земли, укорененная на своем месте.

Война пока не окончена. «Война только теперь начинается!» — возвестил в Тарутинском лагере Кутузов.

Да, начинается! Несмотря на трещины в стенах Кремля, на

разрушения огромного Арсенала, Бонапарт своего не добился и не добьется. Он жаждал повелевать столицей России. Он злобствовал и объявил, что если ему это не удалось, то пусть она превратится в груды развалин, мусорную яму отбросов, лишенную всякого политического и военного значения. Вот его подлинные мысли и надежды. Сейчас Бенкендорфу предстояло доказать, что это не так, что мечты Наполеона — пустое. Он не добрался до Большой Лубянки и свернул к Кремлю на уже расчищенную дорогу. Он решил завтра побывать на Бородинском поле, чтобы распорядиться о начале там работ. Неисчислимое количество трупов — лошадей и людей, недавно полных жизни и энергии, устилало землю. Если не принять срочных мер, то десятки русских селений начнут погибать от страшной гниющей заразы. Здесь, на месте, ему предстояло первым делом освободить колодцы от мертвых тел и наладить водоснабжение. С утра солдаты вытаскивали убитых из негорелых домов и подвалов. А уж что творилось на Бородинском поле, Бенкендорфу было страшно и подумать, если по позднейшим подсчетам лишь в столице сожгли и зарыли в землю до шести тысяч людских тел и тридцать две тысячи лошадей.

Бородино, Бородино!.. Все трупы уроженцев счастливых стран — Лангедока и Прованса, Эльзаса и Лотарингии, трупы потомков древних французских рыцарей и феодалов, трупы крепких баварцев и задиристых поляков, медлительных вестфальцев и певучих неаполитанцев, погибшие солдаты Великой армии с железным характером и блестящей выучкой, набранные среди двадцати народов Европы, представляли теперь только медицинскую опасность, и Богом их останки были вручены коменданту сожженной Москвы.

Радом с ними, а иногда и в смертельных объятиях лежали трупы русских солдат — тульские, рязанские, тверские, псковские мужики, смоленские, воронежские, вологодские, лежали в изодранных мундирах. Лежали со светлыми лицами юноши из аристократических семейств — рюриковичи и гедеминовичи, которые лучше изъяснялись на галльском наречии, чем на родном языке. Лежали убеленные сединами полковники и генералы, многие с приставками «фон» и «де». Их всех надо было похоронить с особыми почестями. Но как?! Как разделить это ужасное месиво тел, застывших в судорогах? Война и смерть не позволяли это сделать.

А трупы недавно еще восхитительных в своей красивой гордыне, ни в чем не повинных и ничего не понимающих в человеческих — подлых — распрях лошадей? Они были преданы всадникам, которые изгрызли им шпорами бока и бросали в самых жутких ситуациях — убегая или уходя и не оглядываясь, оставляя добрейших животных с переломанными ногами или разорванной ядром грудью. Благородное чувство любви к людям умирало вместе с ними. Но что делать с огромными раздутыми трупами, глаза у которых уже выклевало воронье? Их тоже не отделить от смешанной и застывшей массы, которая радовала одни стаи одичавших от чудовищного запаха волков.

Вскоре по берегам Стонцы, Огника и Колочи запылают гигантские костры. В пламени совершат последние конвульсивные движения враги и соотечественники, расправляя и вздымая скрюченные руки в последнем приветствии или, быть может, проклятии. Трупы поднимались в огне во весь рост, как бы прощаясь с живущими. Иногда забирая с собой и тех, кто крючьями отправлял их в костер. Ядра, разогретые жаром, лопались, убивая насмерть осколками тех, кто правил эту печальную тризну.

Тучные облака беловатого дыма будут носиться над Бородинским полем — полем смерти, где французская волна разбилась о русский вал.

Бенкендорф рисовал в своем воображении эту кошмарную картину, которую — пусть в меньших размерах — наблюдал не раз после тяжелых сражений. Такие похороны героев были несправедливостью, хотя бы потому, что подавляющее большинство погибших оставили по себе лишь общую память. Ни лиц их не запомнить, ни фамилий.

Через неделю-другую в морозные ночи согнанные московскими полицейскими мужики — жители Валуева, Ратова, Беззубова, Ельни, Рыкачева и из самого Бородина, почерневшие от копоти и задымленные едкими клубами от костров, начнут стаскивать крючьями и сваливать задубевшие останки

в зловещее, траурно багровое пламя. Вилами, крючьями, шестами, а где и топором они будут орудовать там, где вчера сверкала трижды воспетая поэтами блестящая сталь, тянуло привычным для воина сладковатым запахом пороха и раздавались лихие команды: вперед! на врага! за веру, царя и отечество!

Теперь их отечеством стала мать-сыра земля и небо. Но Бенкендорф уже не будет этого, к своему счастью, видеть. Он вскоре — через два месяца — сложит с себя обязанности коменданта сожженной Москвы, уйдет в поиск и забудет о мрачных картинах войны. Он продолжит ее творить, оставляя за спиной разрушительные приметы. Он вспомнит о коротких днях комендантства в иную эпоху, и, возможно, эти воспоминания решительно повлияют и на его судьбу, и в какой-то мере на судьбу России.

Русланд унд пройсен

Смоленск встретил Бенкендорфа черными, зияющими провалами окон. В центре города стояла большая толпа мужиков с топорами и другим плотницким инструментом и купеческого вида начальник, отсчитывая по десятку и направляя эти мелкие отряды в разные стороны. Такую процедуру он наблюдал потом каждый день. Кварталы восстанавливались быстро: подгонял холод. Следы недавних ожесточенных боев покрывал белый снежок, скрадывая нанесенные раны. Опытным взглядом недавнего администратора он окидывал богатый в прошлом и красивый город, подсчитывая, какой урон нанесен нашествием. Смоляне, народ ловкий и не ленивый, быстро возвращались к прежней жизни. В импровизированной гостинице, которой не успели дать приличного названия, Бенкендорф столкнулся со старинным приятелем бароном Нольде, некогда подполковником русской службы, а теперь вступившим в прусскую с повышением. Он спешил к месту назначения. Условились догонять армию вместе. В тревожные времена никогда не знаешь, что тебя ждет за поворотом дороги. Кругом бродили шайки людей неизвестного чина и звания, среди них встречались и иностранные солдаты — поляки, вестфальцы, саксонцы, баварцы, неаполитанцы и французы, отчаявшиеся выбраться из застывшей и ощетинившейся России.

Барон Нольде — храбрый и решительный гусар, хорошо зарекомендовавший себя в прошлую кампанию против французов, вызывал у Бенкендорфа доверие. Они познакомились в сентябре 1805 года, когда император прислал Нольде перед своим отъездом за границу. Император Александр в депеше давал последние инструкции графу Толстому, как ему следует вести себя с прусской королевской четой. Одновременно он оставлял Нольде офицером связи при штабе отдельного корпуса.

Через три дня после того, как коляска повезла императора к месту страшного позора — Аустерлицкой битве, граф Толстой погрузил корпус на корабли и направился морем из Кронштадта в Ревель, а оттуда в Шведскую Померанию. Во главе мощной военной силы более чем в двадцать тысяч строевых чинов стояли проверенные в боях генералы и офицеры — генералы граф Остерман, Кожин и Вердеревский, генерал-квартирмейстер Берг, Ливен и Неверовский. Вместе с Бенкендорфом на флагманский корабль сел и недавно получивший чин бригад-майора Михаил Воронцов. Флотилией командовал адмирал Тет. Основную часть войска погрузили на такие большие корабли, как «Благодать», «Сильный», «Принц Карл», «Европа», «Архистратиг Михаил», «Зачатие Святой Анны» и другие. В поддержку им были выделены фрегаты «Счастливый», «Богоявление Господне», «Тихвинская Богородица», «Легкий»… Граф Толстой и адмирал Тет наняли еще около ста пятидесяти купеческих суден. Эти плавсредства должны были перебросить корпус, в который входили лейб-кирасирский полк, Курляндский драгунский, Изюмский гусарский и два казачьих, которым была придана лейб-казачья Уральская сотня. Из гренадерских граф Толстой получил в свое распоряжение Павловский и Санкт-Петербургский, Белозерский, Рязанский и Кексгольмский мушкетерские, третий морской, первый и двадцатый егерские.

Буря обрушилась внезапно. Ничто не предвещало непогоды. Ярость вырвавшейся на волю стихии разметала флот. Матросы и солдаты боролись с разбушевавшимися волнами в течение нескольких часов. Вот тогда-то Бенкендорф сумел оценить мужество Воронцова и Нольде в полной мере. Эти два аристократа выполняли приказы морских офицеров, как простые матросы. Откуда только взялась сила и сноровка! Потери были, конечно, немалыми, особенно среди казаков. Четыре сотни нашли свою смерть в обезумевших водах. Но все-таки адмирал Тет сумел собрать флотилию и пристать к берегам Померании. Войска окончательно собрались у Стральзунда.