Бенкендорф

Олейников Дмитрий Иванович

Буря подхватила катер и вместе с обломками понесла вверх по Неве, где он и настиг барку («напротив Мраморного дворца» — уточняет Бенкендорф). Люди были «без особого труда» сняты со своего убогого ковчега, но вернуться назад, к Зимнему, не было никакой возможности. Ветер ежеминутно грозил опрокинуть сильно раскачивавшееся судно, а мимо со скоростью летящей стрелы проносились барки, корабли, даже смытые с берегов избы, и генералу казалось, что любое столкновение может стать роковым.

«Навались!» — кричал Беляев, но восемнадцать силачейгребцов не могли сдвинуть катер ни на шаг. Когда же от их усердия сломалось несколько вёсел, было решено отдаться стихии и двинуться вверх по Неве. «Брат доложил генералу, — рассказывает Александр Беляев, — что вниз они уже плыть не могут, а надо поворотить по ветру и, где будут погибающие, то подать им

помощь. Генерал должен был согласиться с этим доводом, несмотря на то, что был в одном мундире, так же, как и брат, и что они промокли до мозга костей». «Мы окоченели от холода, — соглашается Бенкендорф, — …и я отдал приказ повернуть по ветру».

Катер понесло по загромождённой обломками «главной улице Петербурга», и вскоре он был на месте второго наплавного моста — Троицкого. Столкновения удалось избежать, потому что самого моста уже не было, причём несколько державших его барж запутались в деревьях Летнего сада.

Вскоре Бенкендорф принял решение свернуть в Малую Неву, где было поспокойнее и катер мог избрать «портом» двор какого-нибудь двухэтажного дома.

«Они решились дать отдохнуть от чрезмерных усилий матросам и дать обсушиться как себе, так и им, потому что одежда их была так мокра, что как будто только сейчас были они вытащены из глубины, — дополняет Беляев. — Брызги валов, беспрестанно вершинами своими поддававших в катер и обливавших людей с головы до ног, не давали возможности даже бурному ветру хоть сколько-нибудь просушить их».

Вскоре катер вплыл в ворота одного из дворов близ Самсоньевского моста. Увы, единственный вход в дом был недоступен, а жильцы верхних этажей сквозь окна демонстрировали какие-то невнятные жесты, принятые Бенкендорфом за отказ впустить моряков (позже выяснилось, что жильцы просто пытались объяснить, что не имеют возможности спуститься вниз и открыть входную дверь). Генерал, страдавший от холода, приказал («разрешил», уточняет Беляев) выбить одно из окон. «Толстую доску, называемую сходней, которая кладётся с катера на берег для входа, несколько раз раскачали матросы и так сильно ударили ею в окно, что обе рамы с треском вылетели в комнату». Недоразумение разъяснилось, и радушное семейство Огарёвых («сколько помнится» Беляеву) приняло борцов со стихией с большим участием. В тёплой комнате команда немного обсушилась у огня, и Бенкендорф, по его словам, «приказал матросам выпить водки».

Долго отдыхать не пришлось. Поинтересовавшись, где жильцы нижнего этажа, Бенкендорф узнал, что они с утра отправились на склады спасать свой товар — кожи, бывшие единственным их достоянием, а склады теперь затоплены. Катер помчался к этим складам («Сальному буяну», уточняет Беляев) и вывез домой ещё шесть человек, уже решивших, что они доживают последние мгновения своей жизни.

Только теперь спасённые и матросы смогли отогреться у кухонного очага. Хозяева раздали чай с ромом. Мичман и генерал переоделись в сухое бельё, любезно предоставленное хозяевами, и, облачившись в халаты, принялись наблюдать в просторное окно за неугомонной Невой.

Бенкендорф признавался, что только тогда, в тепле и безопасности, он осознал всю серьёзность обрушившейся на Петербург беды. Среди пенных валов виднелись головы лошадей и коров, неслись и исчезали мебель и обломки домов, даже кладбищенские кресты, вывороченные из могил. Не было на реке только спасательных судов — ни одного.

Позже Бенкендорф узнал, что обеспокоенный Александр послал единственную уцелевшую сенатскую шлюпку искать своего генерал-адъютанта, но она не возвратилась. Тогда, уже глубокой ночью, император перед тем как лечь спать, приказал разбудить его немедленно, как только вернётся Бенкендорф… Если вернётся…

Возвращение оказалось невозможным: хотя к третьему часу дня уровень воды стал спадать, ветер с моря был силён, а число обломков, в том числе опасных для катера размеров, велико. Стараясь честно исполнить свой долг, экипаж Беляева пробовал выгрести в сторону Зимнего дворца, но после часа бесплодных попыток ввиду наступавших сумерек вернулся к гостеприимным Огарёвым.

Ожидая, когда стихнет ураганный ветер, Бенкендорф размышлял о том, каково императору, правителю гигантской империи и победителю Наполеона, человеку с «прекрасной душой», осознавать, что всей его неограниченной власти недостаточно для того, чтобы спасти город и подданных от неукротимой природной стихии…

Ветер утих только к трём часам ночи. Возвращение катера во дворец представляло

полный контраст с недавней безумной гонкой. Плеск вёсел единственного на всей реке судна только подчеркивал необычную тишину. На воде качались обломки, будто после гигантского кораблекрушения. Улицы были темны и пустынны, и оттого сам город казался всеми покинутой руиной.

Бенкендорф просил не будить недавно уснувшего государя ради его скромной персоны (скорее всего, ему и самому безумно хотелось спать). Однако уже в шесть утра он первым докладывал Александру о событиях минувшего дня. Тот ещё не получил официальных рапортов и спешил узнать от Александра Христофоровича максимум подробностей: и о его опасном приключении, и о виденных им разрушениях. Во время разговора император воскликнул: «Я всегда вас любил, но теперь я люблю вас всем сердцем!» Такую фразу невозможно забыть. Для Бенкендорфа она была ценнее, чем та бриллиантовая табакерка с царским портретом, которая была послана генерал-адъютанту, едва тот вышел из кабинета. К табакерке было приложено 50 тысяч рублей. Беляев дополняет, что, по слухам, Бенкендорфу был также прощён «какой-то значительный казённый долг».

Самое время добавить, что в разговоре с государем Бенкендорф не забыл с похвалою отозваться «о мужестве и распорядительности» мичмана Беляева. Тотчас же Александр распорядился наградить моряка орденом Святого Владимира 4-й степени. Как записал Александр Беляев, его брат, восемнадцатилетний юноша, «никак не хотел надеть крест, отговариваясь, без сомнения, от искреннего сердца, что ничего не сделал достойного такой награды, но генерал сказал: „Не ваше дело, молодой человек, рассуждать, когда государю угодно вас наградить“». Матросы катера получили тысячу рублей — гигантскую сумму!

То, какие метаморфозы претерпевают истории прошлого, проходя через «испорченный телефон» устных воспоминаний, невольно продемонстрировал издатель «Русского архива» П. И. Бартенев, пересказавший историю Беляева и Бенкендорфа (в примечаниях к воспоминаниям декабриста Jlopepa) с довольно сильными искажениями. По Бартеневу, произошло следующее (курсивом выделены «художественные» дополнения):

«Пётр Петрович (Беляев. — Д. О.) командовал дежурным катером у дворца. Государь увидел из окна несущуюся по волнам избу, на крыше которой человек, обезумевший от страха, умолял о помощи. Бенкендорф, находясь на дежурстве при государе, вызвался спасти несчастного, бросился к катеру. Отчаливши от берега, он вскоре увидел опасность, какой подвергался посреди бушующих волн и стремительных порывов ветра, засуетился, вздумал указывать гребцам, как действовать, укоряя их при этом в незнании дела. Беляев, управляющий рулём и сознавая всю ответственность, на нём лежащую, сказал ему: „В[аше] превосходительство, прошу вас людей не смущать, я здесь один командующий, они одного меня должны слушать“. Несколько часов они боролись с волнами, пока настигли избу, успели с великою опасностию причалить к ней (у Бенкендорфа — „без особого труда“. — Д. О.) и спасли погибавшего. Пришлось им ночевать на Выборгской стороне, куда помчала их буря. На другой ^ень Бенкендорф, докладывая государю о приключениях своего морского похождения, отозвался с таким сочувствием о хладнокровии и бесстрашии 18-летнего мичмана, что государь пожаловал сему последнему Владимирский крест. Бенкендорф признавал себя обязанным ему своим спасением, и когда в первый раз увидел его в крепости — „Как? вы тут же, спаситель мой?“ — сказал он ему с соболезнованием»145.

Героический эпизод в таком пересказе кажется несуразным: император рискует жизнью двадцати человек, чтобы «с великою опасностию» спасти одного; кавалерийский генерал указывает матросам, как надо грести, а его самого учит командовать восемнадцатилетний мичман, за что получает от щепетильного в делах субординации Бенкендорфа не выволочку, а звание «спасителя»…

Но что же ждало двух наших героев по возвращении? Оказалось, что стихия как смогла отыгралась и на мичмане, и на генерале. Когда после службы братья Беляевы пришли домой, в квартире их царило страшное разорение: «Мебель, платье, бельё — всё было почти уничтожено», — поскольку в этом районе (у Калинкина моста) вода стояла выше человеческого роста. Фортепьяно товарища Беляевых, Бодиско, «плавало в комнате со всем тем, что на нём стояло». При этом флотские офицеры «посовестились записаться в список пострадавших от наводнения, которым повелено было выдать пособие»; они решили, что куда больше «было несчастных, которые более… нуждались в пособии от казны».