Беовульф (Сборник)
Шрифт:
– Если раньше у не умрешь от пьянства, – осуждающе сказал епископ. – Нельзя же так!
– Можно, – огрызнулся Никодим. – В Писании сказано – каждому свое. Ты надзираешь за паствой и ведешь язычников к свету христианства, я пытаюсь делиться с варварами рикса Эориха знаниями Греции и Рима: вот намедни в кузне возился, пытался показать, как ковать мечи не из железных прутов, а из цельной отливки. Этому они быстро учатся! Каждому свое, епископ. Твой Северин будет священником, Беовульфу судьбой назначено… Э… – Грек запнулся и вытер ладонью мокрую от пива бороду. –
– Да. Как и полагается неженатым воинам, Люди Тумана остановились в мужском доме, вместе с дружинными Эориха.
– Приведи его ко мне, преподобный. Он хорошо рассказывает?
– Еще как! – ответил прежде дядюшки Северин. – У Беовульфа дар скальда.
– Ты еще про мёд поэзии и Вотана вспомяни, – скривился Никодим. – Тьфу, язычество… Язык, значит, хорошо подвешен? Очень хорошо. Северин, ты парень молодой – сбегай, пригласи. Ваши рассказы о Хеороте и Проклятии конунга Хродгара я выслушал, но одно дело говорить с римлянами, и совсем другое – с варваром. У них цветистее получается. Красок больше. Давай, сходи…
Северин привел Беовульфа, сказав, что здешний христианский годи желает порасспрашивать о его подвигах в Даннмёрке. Как и все германцы, гаут был хвастлив и любил внимание.
Никодим выставил на стол два громадных кувшина с пивом, принес вареной телятины с чесноком и ковригу серого хлеба. Протер грязную столешницу куском мокрой холстины, вынул из сандалового ларца италийской работы изящную серебряную чернильницу и тубус со стилосами – эти вещи смотрелись в аскетическом жилище Никодима донельзя неуместно. Потом грек развернул сверток с перга-ментами, вырезанными по византийской манере «в четверть» – так, чтобы одна шкурка складывалась четырежды, образуя листы, которые можно будет подшить в фолию.
– Говори. – Никодим указал Беовульфу на полную до краев пенную чашу. – Только не тараторь, я не успею записать.
– Ты хочешь изобразить мои слова рунами?
– Именно это я и собираюсь сделать. Затем другие люди перепишут эти листы и отдадут переписывать третьим… Твоя слава будет греметь от Лондиниума до Рима и от Константинополя до Багдада. Понимаешь, о чем я?
Беовульф понял – варвары всегда были сообразительны. С воодушевлением принялся за угощение и с не меньшей увлеченностью начал повествовать, умудряясь сплетать истину, собственную фантазию (так ведь красивее!) и древние саги – начиная от Скандзы и великого пира в Асгарде и заканчивая договором Нибелунгов с асами.
Ремигий, слушая, улыбался в бороду, но молчал. Северин время от времени рвался дополнить или подсказать, однако лишь вызывал раздражение Никодима и недовольные цыканья Беовульфа. Святой брат и языческий воин явно нашли друг друга. Записывал Никодим далеко не все, но иногда чиркал по пергаменту стилом быстрее, чем говорил Беовульф.
К вечеру оба оказались богатырски пьяны. Грек опять заснул прямо за столом, а Беовульф рухнул с лавки на грязную солому. Взгромоздить его обратно получилось бы только у могучего Эрзариха вместе с Хенгестом, а потому Ремигий укрыл гаута отрезом шерстяной ткани и взглянул
– Пойдем, подышим свежим воздухом до темноты? Посидим на берегу реки… В доме душно, да и хмелем воняет так, что завтра у меня будет болеть голова.
Остался позади старый городской форум, ныне превратившийся в зеленую лужайку, украшенную старыми богами Рима, обвитыми плющом и диким виноградом. Над Рейном поднимался укрепленный бревнами земляной вал – пологий со стороны города и срывавшийся неприступным откосом к волнам реки.
Воины-саксы, стоявшие в дозоре, проводили чужаков спокойным взглядом – в Бонне не следует опасаться чужаков, да и рассказы о годи из страны франков, который вместе с Беовульфом-гаутом истребил страшное чудовище в Даннмёрке, по бургу распространилось с быстротой ветра.
– Путешествие почти окончено. – Ремигий уселся на гребне вала, откуда открывался изумительный вид на Великую реку. – Северин, ты не огорчаешься, что наша тихая и безмятежная жизнь в Суасоне была прервана столь неожиданно и грубо?
– Ничуть, – уверенно сказал картулярий. – Помните, вы говорили: варваров надо понять и полюбить? Кажется, теперь я их полюбил такими, какие они есть. Но понял не до конца.
– Всего лишь «кажется»?
– Ну… Не знаю. Они странные, но добрые. Ни от кого раньше не видел столько заботы и участия, как от Беовульфа, Гундамира и остальных…
– Даже от меня? – расхохотался епископ. – Не обижайся, я тебя отлично понимаю! Ты просто увидел Универсум варваров изнутри. Не свысока, не из кафедрала в Суасоне, не из Салерно… Страшноватый у них мир, верно? Но как много тепла и настоящего, ничем не испорченной сердечной доброты идет от людей! А ты не верил…
– Теперь верю.
– Во что?
– Во что?.. Дядя, честное слово, на ваши вопросы никогда нельзя ответить!
– Можно, если подумаешь! Для чего Господь одарил тебя головой?
– Не сердитесь. Скорее всего, я теперь верю в бескорыстность человека. Не каждого, конечно… И верю в то, что варвары лучше нас. Чище.
– Вот именно, чище. Благороднее. Они не ищут компромиссов. Зло – это зло, а добро – это добро. Друг всегда останется другом, а враг врагом. Если враг заключит мир – его посадят за пиршественный стол вместе с лучшими друзьями. Как это назвать одним понятным термином?
– Искренность?
– Верно. Лучшее качество человека. И не путай искренность с простодушием. Это совершенно разные вещи.
Вернувшись в жилище Никодима-грека, Ремигий с Северином затеплили очаг – подогреть поздний ужин, – а картулярий взялся за пергаменты. Отыскал первый, прочитал. Громко фыркнул.
– Что такое? – осведомился епископ. – Чем-то не понравилось?
– Никодим пытается писать скальдическим слогом по-гречески, – хихикнул Северин. – Да нет, не по-гречески, а на дикой смеси эллинского наречия с латынью. Отчего смысл искажается. Воображаю, как будет выглядеть рукопись, если ее переведут на другой язык!