Беранже

Муравьева Наталья Игнатьевна

* * *

Вот уже два дня прошло, как Пьер Жан послал сенатору по почте свои поэмы. Придет ли когда-нибудь ответ? Пока что Беранже никому не говорит об этой попытке. Жюдит и та ничего не знает.

Январский вечер. В маленькой комнатке Жюдит тепло и уютно. Потрескивают дрова в камине. Беранже задумчиво всматривается в язычки пламени, а Жюдит раскладывает на столе карты, искоса поглядывая на своего друга. Чем он так взволнован? Что у него на душе?

— Слушай, да послушай же, наконец, что я тебе скажу!

Он не верит

в карточные гаданья и все-таки с улыбкой прислушивается к ее словам:

— Письмо! Ты получишь письмо, и оно принесет тебе радость! — шутливо-торжественным тоном возвещает Жюдит. — Интересно знать, сударь, от кого вы ждете письмеца! — грозит она ему тонким пальцем, исколотым иголкой.

Ну, конечно, Жюдит хочет ободрить его. Карты ведь постоянно предвещают письмо, дорогу или исполнение желаний; жаль, что редко предсказания эти совпадают с тем, что ждет тебя в жизни! И все-таки от звонкого голоса Жюдит, от ее смеха на душе у Пьера Жана становится веселее. Жюдит прямо-таки волшебница.

Наутро, проснувшись в своей мансарде, он, как всегда, осматривает башмаки и панталоны. Новые дыры! Придется взяться за иглу, благо что он, внук портного, знает, как обращаться с ней. За починкой он складывает стихи. Строки выходят какие-то унылые, мрачные… Вдруг дверь открывается, и привратница протягивает ему конверт, надписанный незнакомым почерком.

«Стихи, иголка, панталоны — все разом исчезло. Я был так взволнован, что не смел распечатать письмо… Наконец трепещущей рукой ломаю печать: сенатор Люсьен Бонапарт прочел мои стихи и желает меня видеть».

Скорей, скорей одеться — и на прием к сенатору! И тут снова перед глазами возникают игла и не-дочиненные дыры на панталонах. Что надеть? Нельзя же появиться во дворце оборванцем!

В костюме с чужого плеча, взятом напрокат у старьевщика, Беранже появляется в приемной сенатора.

Люсьен Бонапарт, человек небольшого роста, с энергичным лицом, слегка напоминает по внешности первого консула. Только нет той четкости профиля, гой непроницаемости взгляда. Движением руки сенатор приглашает Беранже присесть.

Да, да, он прочел обе поэмы. Эпическая поэма — это как раз тот жанр, который нужен для героического времени. Пусть господин Беранже и дальше совершенствует свое перо в высоких жанрах. Как отнесется он, например, к теме «Смерть Нерона»? Читал ли он древних? О, изучение античных классиков необходимо для молодого поэта. Именно здесь следует искать образцы для подражания. Не так ли?

Беранже краснеет и бледнеет. До чего же трудно ему сознаться перед сенатором в том, что он читал Гомера и Аристотеля, Вергилия и Ювенала только в переводах, но не изучал ни латыни, ни греческого! Кажется, признать себя виновным в каком-нибудь тяжком преступлении и то было бы легче.

Под конец беседы сенатор обещает поэту позаботиться о его судьбе.

Беранже выходит из приемной, окрыленный надеждами, хоть он и смущен своим незнанием латыни и немного ошарашен заданной темой. Сказать по совести, его совсем не тянет погружаться в переживания коронованного

лицедея, прославившегося в веках своими мерзостями, и разглагольствовать обо всем этом в высоком стиле. Муза его явно противится тому, чтоб ее рядили в античную тогу.

Вскоре Беранже получил еще одно письмо от Люсьена Бонапарта, на этот раз не из Парижа, а из Рима. В письме была доверенность на получение жалованья академика, которым мосье Люсьен не пользовался со дня своего избрания в члены Французского института. За три года накопилась порядочная сумма — три тысячи франков. Право получения жалованья (тысяча франков в год) по доверенности передавалось Беранже и на будущее.

Наконец-то он сможет расплатиться с долгами и в первую очередь рассчитаться с отцом! А на остаток денег он купит башмаки с толстыми подошвами, что-нибудь из одежды и уж, конечно, устроит с друзьями «пир на весь мир»!

Через несколько месяцев сенатор появился в Париже и снова пригласил к себе Беранже. Поэма «Смерть Нерона» была уже почти закончена; автору казалось, что в ней есть несколько неплохих мест.

К огорчению его, именно эти места вызвали замечания сенатора, показались ему излишне смелыми.

Расхаживая взад и вперед по зеркальному паркету, мосье Люсьен с привычным красноречием рассуждает о преимуществах испытанных классических форм в литературе. Вот хотя бы поэт-академик Делиль. Сколько живописности и изысканности в его творениях! Переводы Вергилия — божественные «Георгики» послужили Делилю блестящей школой. Что скажет об этом молодой поэт?

Сенатор с любопытством посматривает на своего собеседника.

Ого! Да он, оказывается, не из робкого десятка, этот маленький Беранже! Не боится идти наперекор господствующим мнениям и вкусам, не боится перечить сановным особам!

Беранже отдает должное мастерству Делиля — переводчика древних, но он не поклонник од и дифирамбов.

— В их напыщенных красотах есть что-то мертвое, фальшивое и опасное для французской поэзии! — говорит он. — Нам нужны стихи, противоположные манере Делиля, такие, где мысль развивается без надутой риторики, ясно и точно.

Он читает сенатору отрывки из собственных стихов, в которых, как ему кажется, он сумел избежать ложных прикрас.

Вот, например, строки о событиях современной истории:

…И солнце, обозрев с высот края земные, Увидит во дворцах династии иные, И гибель их узрит — династий и дворцов… —

горячо произносит Беранже и вдруг умолкает. Не перехватил ли через край? Читает стихи о гибели дворцов и династий, сидя во дворце на приеме у одного из представителей новой династии… Нет, ничего.

На лице сенатора все та же любезная улыбка. Ему нравится, что стихи написаны в добротной классической манере. Пусть Беранже и впредь присылает ему свои опыты. Он познакомит молодого поэта со старшими собратьями по перу, введет его в артистические круги.