Берег Скардара
Шрифт:
— Свобода — это такое сладкое слово, Артуа. Знаешь, здесь были посетители и до тебя, и слова их звучали похоже. Но я не хочу скрываться весь остаток жизни. Как волк, на которого идет большая охота. Пойми меня правильно, Артуа.
Голос Горднера звучал устало. Казалось, он не испытывал никакой радости от того, что, стоит ему сказать «да», и он покинет эту вонючую камеру за несколько дней до казни.
— Тебе не придется ни от кого прятаться, Эрих. Яна дала согласие на твое освобождение.
— Яна? Ты сказал — Яна? Вот теперь все встает на свои места. Я так и знал, что это не может быть совпадением, слишком
Горднер расхохотался, и это было для меня непривычно. За все время, что я его знал, он и улыбнулся-то не более трех раз.
— Я очень хорошо помню момент, когда увидел тебя в первый раз, — сказал он сквозь смех. — Ты стоял посреди комнаты весь в крови и смотрел на нас, вошедших, чтобы тебя спасти, и взгляд у тебя был… Господи, у тебя был виноватый взгляд. Ты как будто бы извинялся за то, что тебе пришлось убить тех четверых, которые сами пытались убить тебя и которые загубили не меньше сотни невинных человеческих душ. Виноватый Артуа!
Горднер резко оборвал смех и спросил совершенно серьезно:
— Какую работу ты хочешь мне предложить?
— Я хочу, чтобы ты научил моих людей тому, чему когда-то научил меня, Эрих. Но здесь не самое подходящее место, чтобы обсуждать детали.
Мы сидели в лучшей ресторации Дрондера и разговаривали о многих вещах.
При ярком свете изменения, произошедшие с Горднером, стали заметны. Он похудел, запали глаза, усы утратили щегольской вид, стала заметна седина на висках. Только выражение глаз осталось прежним, выражение битого жизнью волчары, которого невозможно уже ничем удивить. Правда, один раз мне это удалось, так что, глядишь, и снова получится.
И все же, несмотря на свой неприглядный вид, потрепанный наряд и отсутствие шпаги, отношение к себе он вызывал уважительное. И дело было не во мне, которого здесь все знали. Уйди я, и ничего не изменится, абсолютно ничего. Потому что собаки отлично чувствуют запах волка, что же тогда говорить об овцах? Так что будут у меня, господин посол, нужные мне люди, пройдет совсем немного времени — и они у меня обязательно будут. Ведь у меня есть Эрих Горднер.
Но и это еще не все, господин посол. Есть еще кое-что, и сейчас я это продемонстрирую.
Я поднялся на ноги и взял со стола вещь, принадлежавшую Мейнту. Изящный футляр со многими необходимыми, по его мнению, предметами. Их там целый набор. Множество щипчиков, пилочек, ножниц для заусенцев, еще какая-то дребедень подобного назначения, небольшое зеркальце. Такие футляры — последняя мода среди столичной аристократии, самый ее писк. Правда, содержимое могло быть самым разным.
Перевернув футляр, я увидел клеймо ювелира Альбрехта Гростара. Кто бы сомневался, слишком уж красивым он выглядел. И когда это Гростар все успевает, обязательно надо будет поинтересоваться.
— Бывают в жизни такие ситуации, господин Мейнт, когда сидит себе человек, отдыхает или, наоборот, весь занят работой, и вдруг — бац!
С этими словами я поставил футляр на небольшой стол, стоявший в стороне от того, за которым сидели все.
Бац произошел через мгновение после того, как я отнял от футляра руку. Встрепенулась легкая прозрачная занавеска, прикрывающая распахнутое окно, и футляр мгновенно исчез со стола. А на стене, напротив него, образовалось отверстие от вошедшей в нее пули. Звука от выстрела
— И еще, господин посол, обратите внимание на расстояние до городской ратуши.
Ведь только с ее колокольни можно сделать то, что только что произошло.
Впечатляет, не правда ли? И не жалейте о своей коробочке, Альбрехт вам еще красивее сделает, причем бесплатно, я сам его попрошу.
«Ворон, черт бы его побрал, не мог с выстрелом повременить, чтобы я на пару шагов отошел. Хорошо хоть спиной ко всем стоял. Но получилось так, что лучше и желать не приходится».
И не надо мне, господин посол, рассказывать о благородстве, о том, что война — это искусство, о том, что убийство из-за угла недостойно дворян.
— Когда в ваш дом врываются грабители, ни о каком благородстве не может быть и речи. Их уничтожают, просто уничтожают. Уничтожают всеми доступными способами. Так что не думайте о красиво развернутых знаменах и ритмичном барабанном бое. Думайте о том, что бац — и нет человека.
И я посмотрел на далекую колокольню ратуши.
Пойдем, Янианна, пойдем, солнышко мое. Господину послу есть над чем поразмыслить. А завтра я ему еще всякие интересности покажу. Помимо капсомита. Удивительное устройство, что может стрелять очередями, например. Пушку, заряжающуюся с казенной части и имеющую воистину огромную скорострельность по сравнению с теми, что он привык видеть. Издали покажу, с такого расстояния, чтобы можно было понять эффект, но не рассмотреть в деталях. Только не буду сообщать ему о том, что практически все у меня в единственном экземпляре. Так что будет о чем подумать и послу, и его королю. Ну а если Готома и это не остановит, что ж, на войне как на войне.
Кстати, есть у меня к тебе один вопрос, Биндюс Мейнт, вопрос, который я сейчас озвучивать не стану. Мне бы очень хотелось знать, куда бесследно исчезли те два имперских фрегата, что Яна после моего письма отправила за мной в Скардар. Отправила, хотя в письме не было такой просьбы, даже намека на нее не было. Почему-то считается, что оба они затонули во время жестокого шторма, но так ли это? И не замешано ли в их исчезновении королевство Трабон?
И я узнаю правду. Я не сам буду разговаривать с тобой на эту тему — один из моих людей, и он найдет способ развязать тебе язык. Он его уже нашел. Ты будешь говорить как миленький, говорить много и внятно. А чуть позже получишь в благодарность золото, много золота. И ты не сможешь от него отказаться сразу по двум причинам. Во-первых, ты слишком жаден. И во-вторых, должен же ты будешь получить хоть какую-то моральную компенсацию от того, что тебя выпотрошат, как рыбу, перед тем как уложить ее на кипящую маслом сковородку. И расписочку напишешь, куда ты денешься.
И опять ничего личного, это ведь тоже часть твоей любимой политики, той, о которой ты можешь рассуждать часами, господин Биндюс Мейнт.
Я улыбнулся. Как говорят в моем мире, «политика — это искусство говорить лающей на тебя собаке ласковые слова до тех пор, пока не подвернется подходящий булыжник». У меня их скоро будет полная пазуха, булыжников, для тебя, Мейнт, и для твоего короля.
Мы сидели на террасе, любуясь раскинувшимися на полнеба багровыми предгрозовыми облаками. Перед Яной стояла чашечка горячего шоколада, ну а я вливал в себя кофе.