Берег скифской мечты. Том 1. В тени затмения
Шрифт:
В битве, длившейся несколько дней, погибло так много женщин и мужчин, что у оставшихся в живых не хватило бы сейчас времени и сил похоронить тела в общей могиле. Противостоять многочисленному, хорошо организованному понтийскому войску на рассвете они не смогут. Чтобы спасти детей и подростков, спасшихся в крепости, скифским воинам надо ночью покинуть родное селение, по возможности угнать уцелевший скот и вывезти княжеские драгоценности и оружие, спрятанные в башне. Самого князя никто не видел, предположили, что он попал в плен и увезен к самому Диофанту.
Молодого воина разбудил резкий звук трубы, отряд отправлялся в дорогу под прикрытием темноты, не дожидаясь рассвета. Привыкшие к походам люди, бодро смотрели вперед, и надеялись к ночи добраться до своих сородичей в Северном Причерноморье.
Несколько воинов, в том числе Бальза и Олгасий, вызвались остановить погоню. В минуты трагических испытаний, способных отбросить все наносное с психического облика любого человека, просыпаются неведомые в мирное время силы. Глубинная память вытеснила эллинистический налет из сознания Олгасия и напомнила ему, что он ведет свою родословную от воинов-псов войска Ишпакая*, стоявших на передовой для устрашения врага. Спешно попрощавшись с женщинами и детьми, которые устремились вперед к спасительному дубовому пролеску, самые отважные воины, на скаку заряжая стрелами свои луки, помчались вперед на врага. Олгасий быстрее других приготовил свой акинак, глубоко вдохнул горьковатый полынный запах родной степи, долгим взглядом проводил ширококрылый полет орла в синеве холодного осеннего неба, и ринулся на неприятеля, выкрикивая слова из старинной скифской песни. Он летел впереди скромного авангарда – недолгой оказалась схватка с более сильным врагом, но она много смогла сделать, внеся смятение в ряды неприятеля.
Понтийцы, с головы до пят защищенные броней, вооруженные массивными мечами, столкнулись с проявлением невиданной храбрости и силы духа – на них летел яростный, красивый скифский воин, без кольчуги и шлема, почти с полностью оголенным развитым мускулистым торсом, сосредоточивший всего себя в разящих ударах меча. И прежде, чем покинуть просторы родной степи, душа Олгасия тесно прижалась к бурой земле, невидимыми струнами прозвенела вслед спасающимся скифам, и вспомнила, сколько славных побед его сородичей храниться здесь, в свободных просторах некогда процветавшей Скифии.
Последнее его видение было необыкновенным и призрачным, как и тот мир, куда он уходил. Спираль человеческих кодов раскрутилась от земли к небу, дав обратный ход информации – то последнее, что запомнил молодой скиф на этой противоречивой планете, относилось к далекому времени его предков, когда Киммерийцы* уступили скифам Причерноморские земли. Спрессованные века в сложном рисунке неестественных фигур, похожих на крылья древней птицы, на мгновенье открыли перед самоотверженным воином правду истории его народа, чтобы удовлетворенная истиной душа, без мук отравилась в безвременное странствование. Как далеко от конца жизни находится каждый отрезок людской жизни, где та правда, для чего нужна человеческая жизнь, и что ждет человечество в конце пути? С какой целью задуман разум, и перевесит ли его ценность эмоции и чувства на весах вечности? Олгасий смотрит на степь, небо, как будто хочет многое сказать, но уже совсем нет времени, и услышать ответ, который и так знает его Душа, что не зря отдана жизнь молодого воина:
– Чтобы жить – надо умереть, – последнее, что смог вымолвить молодой воин, думая о новой, еще не родившейся жизни, которой суждено стать продолжением его самого, и крепко держась за образ единственной женщины, насыщающий неистовой любовью всю, оставшуюся теперь позади, жизнь молодого скифа.
В этот момент он героически прав, перечеркивая ошибки прошлого, приобщаясь к бессмертию людского подвига. Не смиряясь с финалом молодой жизни, протестуя против трагического конца пламенной любви, личной драмы, соединившейся с горем его народа, душа Олгасия перешагнула века и остается далеко
Получив яростный отпор, воины во главе с Аристоником прекращают погоню, уже насыщенные добычей, они не хотят зря проливать свою кровь.
А Бальза, верный товарищ, склоняется над погибшим другом, на серых щеках скупыми, дрожащими линиями вырисовывается рисунок скорбных дум. Скифам предстоит похоронить своего товарища скоро и без соблюдения долгого обряда. Бальза сидит неподвижно, думая о своем смертном часе, который будет проходить где-нибудь в ином месте, и, возможно, в другой обстановке. И ему чудится, что осенние бурые листья под его ногами, осыпавшиеся с печальных тополей, устилают не землю рядом с могилой друга, а маленький пустырь за стенами Птэхрама, где они, будучи детьми, дерутся на деревянных мечах. В нем воскресают ранние воспоминания, его первые впечатления, связанные с Олгасием, и рисуется тот отрезок жизни, когда они были молоды, и еще не промелькнул круг, теперь готовящийся замкнуться, соединяя конец с ее началом.
Начало неизбежного
Не прибавляй огонь к огню.
Платон Афинский
Недалеко от дороги, ведущей в Керкинитиду, среди колосьев дикой ржи, полыни и бессмертника стоит большой серый камень. При ближайшем рассмотрении он превращается в шершавое изваяние с еле намеченными чертами человеческой головы и торса до пояса. Такая стела могла быть выточена и рукой природы с ее загадочными феноменами; с трудом вырисовывающиеся контуры человеческого тела могли иметь и антропоморфный характер. Когда-то этот большой камень служил атрибутом поклонения для скифов первых кочевых племен закончившегося славного бронзового века*, побывавших в приморских степях в шестом-седьмом веках до нашей эры. Сейчас новые демиурги, похожие на пантеон греческих богов, установились в вере скифов; и камень стоит, покинутый всеми.
Асия и Олгасий уже не дети, но они пока еще и не взрослые; выросшие в степи между Птэхрамом, который расположен рядом с морем, и Бозайраном – в тридцати стадиях от холма с башней, вечерами юные скифы неразлучны. В ясные летние ночи, когда непроглядные берега черного моря сливаются с сумраком величественного неба и тишиной их родной степи, камень становится местом поклонения для двух молодых влюбленных, символом их встреч. Неведомая сила, оставленная им здесь далекими предками, упорно влечет Олгасия и Асию к каменному символу.
Они продолжают приходить сюда осенью и зимой, когда вечера становятся холоднее, а к их заветному месту доносятся замирающие шумы сельской жизни – мычание коров и блеянье овец, редкий лай собак, воздух насыщается запахом конского навоза и свежих овечьих кизяков. Когда жизнь в степи и окрестностях селения засыпает, они подолгу молча стоят рядом, вглядываясь в мозаику огней то затухающих, то вновь возникающих костров или вслушиваясь в шум волн всегда прекрасного понта Эксинского. Ничто не нарушает прелесть их уединения. В спокойном воздухе гулко разносится редкий топот копыт, удаляющийся в сторону Керкинитиды, внезапные резкие звуки чьей-то перебранки, таинственные шорохи ночной степи. Порывы сердца, сдерживаемые днем, вечером приводят их в нежные объятья, страсть уже разгорается в них, соединяя в тесных прикосновениях. Девушка еще не знает слов любви, она радостно болтает, задираясь к Олгасию, пытаясь играть с ним в прятки, выглядывает то с одной стороны камня, то с другой. А он делает вид, что не может поймать ее, чем вызывает у нее еще больший смех. Асия в своих чувствах остается ребенком, она озорно веселится, передразнивая Олгасия и его езду на коне. Молодой воин с одобрением рассказывает, как приятно ему видеть и ее наездницей на братниной лошади. Тут дети пускаются в воспоминания прожитого дня, как сражаются они на деревянных мечах, мчатся на конях, обгоняя друг друга, тех моментов, где им удалось соприкоснуться не только в мыслях. Подростки спорят о том, как правильно срывать цветы во время скачки галопом, каждый инстинктивно ищет руку другого, и Асия, легко поддается на его ласки, не отдавая себе отчета, чем все это может закончиться. Иногда они сидят по разные стороны от камня, прислонившись к нему спинами, и тихонько переговариваются, а древнее изваяние служит им посредником.