Берегиня
Шрифт:
– Простите меня, и сдохните! Простите меня, и сдохните, тварьё! Простите! И сдохните! – в рёв захлёбывалась она.
Её пытались остановить загонщики, с кем она вместе сражалась на тракте, но и их олень расшвырял с громом и молниями. Любой, кто вставал у него на пути, погибал от охваченных жаром рогов и сыплющих искры белых копыт. Заряд в Перунице иссяк, а олень всё вёл и вёл её дальше, и люди шарахались прочь с пути, и Ксюша видела средь них дорогу; и лишь снаружи златорогое Городское Чудовище рассыпалось искрами, завихрилось и растаяло в ледяном воздухе.
Каланча Скорби занялась сверху-донизу. Из горящего небоскрёба вырывались
Лишь здесь Ксюша ощутила дрожь и тяжесть в руке. Всё это время она тянула за собой девочку и проволокла её с самых верхних этажей вниз на холодные улицы. Снаружи девочка не удержалась и упала на землю и судорожно затрясла головой. Ксюше даже показалось, что она седая. И как Перуница столько раз не убила её?
– Вставай… пойдём со мной, я тебе помогу… я тебя накормлю, хочешь? – потянулась она, но девочка вырвала руку и сжалась в холодной городской грязи. – Что ты? Ты меня боишься, Лёля? Это же я, Серебряна. Ты разве меня не помнишь? Серебряна – не бойся!
Девочка истерично замотала головой и вскинула белое зарёванное лицо с обгорелыми ресницами и бровями.
– Не-ет, ты не Лёля… – пьяно растянула Ксюша и поплелась от неё. – И хорошо. Хорошо, что ты не она. Беги от меня, спасайся, я ничего хорошего… ничего хорошего не могу… ничего хорошего не могу сделать! – захлебнулась она и сама побежала на шатающихся ногах прочь. Она упала и поползла на корячках, расстегнула замок, сняла шлем, вдохнула мёрзлый, почти зимний воздух. От запаха дыма и гари пожарища её тут же стошнило. Она отдала городу всё, что он вырастил на своём грязном бетоне, а люди соскребли и сварили в жутчайшее пойло.
Позади плыл самый большой городской небоскрёб, кроме Башни. Пятьдесят этажей вместе с посвистами и крышаками, вместе с бандитами и кутышами, вместе с едой и горючим на всю Долгую Зиму, с мертвыми и живыми, с людьми и нелюдями – всё горело, обращаясь в угли, пепел и сажу.
Раскаянья больше нет, и чёрная тень накроет её с головой и поглотит. Она ведь соединила все банды, подрезала Клока, но сожгла всё дотла, в один час, и вместе с крахом её мечты о свободе, вымрет, наверно, весь город. Столь ужасная рана не зарастёт до морозов, и старик не оправится уже никогда.
Всё конечно… хотя нет, остался последний, с кем она не рассчиталась, тот самый свидетель, а точнее – свидетельница восхождения и краха Городского Чудовища.
Ксюша с трудом поднялась и хотела натянуть на голову шлем, но забрало треснуло насквозь. Вместо своего отражения, она увидела чёрную уродливую дыру. Ксюша выронила шлем прочь, и пошла по ночному промозглому городу простоволосая. По пути она растирала не запачканные чужой кровью ладони.
*************
Мягкий крючок серёжек гнулся, скользил, но никак не желал подцепить ригель замка на ошейнике. Нели в тысячный раз пыталась открыть его. Однажды почти получилось, но в последний миг ригель сорвался. Лычка выматерилась, и попробовала снова, и снова, и снова, и пыталась с тех самых пор, как Ксюша ушла. Нели пробовала не только серёжки, она вытащила из кресла гвоздь, но и гвоздь не помог. В шкафу библиотеки хранился стаканчик для карандашей и для ручек, в нём валялась пластиковая скрепка, но и скрепка быстро сломалась. Сколько всего перепробовано! Но лучше крючка в золотых серёжках ничего нет.
За окнами,
– Каюк, сука! Точно каюк! Отбегала, Чалая!.. Не-не, не бзди! Ща подковырнём, вот так, вот так… ща подцепим и вскроем, как кент твой первый учил. Ща выпулишься, Солоха!
Чуть нажать, только совсем чуть-чуть, чтобы слегка приподнять ригель, пошатать частями замка на ошейнике, и вот сейчас… сейчас-сейчас должен вскрыться. Золото выгнулось, ригель сорвался, ошейник защёлкнулся.
– Твою мать, сука! – заорала во всю глотку лычка, впилась в ошейник руками и дёрнула. – Не хочу подыхать! Не хочу!
Сколько не рви металл – бесполезно. Кольцо с цепью также крепко вмуровано в пол – не оторвать. Время уходит, руки от напряжения болят, серёжка дрожит в усталых пальцах, но лычка, закусив губу до крови, ковыряет в замке, снова и снова старается освободиться – не из страха, а из предчувствия, что накатывает нечто очень хреновое!
На лестнице в заброшенной части дома раздались шаги. Лычка вздрогнула, зажала в кулаке серьги и торопливо подбежала к полке с городским хламом. Она схватила осколок стекла, да подлиннее, и кинулась назад в спальню, упала там на кровать, накрылась одеялом и отвернулась к стене. Руку с осколком она спрятала под одеялом и крепко зажмурилась.
В прихожей заскрипела тайная дверь. Кто-то вошёл. Вдалеке зашуршало – должно быть Ксюха снимает свой комбинезон. Может быть всё ещё обойдётся? Нет, в темноте сочно щёлкнул металл, и Лычку под одеялом пробрала ледяная дрожь: Ксюха ружьё взяла из прихожей!
– Ё-ма-на, ё-ма-на, ё-ма-на… – еле слышно зашипела она под одеялом. Никогда ещё Нели так не боялась.
Ксюха прошагала в столовую и остановилась. Нели пыталась дышать ровнее, чтобы она ничего не заподозрила. Минуты тянулись, Ксюха стояла в столовой, как будто оглядывалась или что-то искала. Нели думала, что она сразу пойдёт в спальню, но Ксюха вначале сунулась в ванную, потом на кухню. Нели приподнялась на кровати, чтобы хоть немного подсмотреть, что творится в тёмной квартире. Сетка под ней предательски заскрипела. Шаги с кухни быстро направились в спальню.
– Мать твою… – живо легла обратно на койку лычка. Ксюха вошла в спальню и остановилась. Нели всей кожей почувствовала её взгляд на себе и приготовилась вонзить свой осколок, как только услышит ружейный взвод. Пусть в одиночку, пусть на цепи и в холодной квартире, но у неё будет время, чтобы открыть ошейник. Если же подфартит, то Ксюха принесла с собой ключ: надо же ей как-то выкинуть её тело из дома, когда она её застрелит.
Нели ждала щелчка, но вместо него кто-то шумно опустился на край кровати и сипло вздохнул.
– Так и прикидывал, что тут кто-нибудь впишется, – прогудел какой-то мужик. Нели резко вскинула голову. В темноте виднелась лысая башка, жилистая шея и красная куртка-дутыш.
– Начь, не начь хазу, точкуй у зверюг или нет – всё едино мизга или загоны обсидят. Хоть не засрали и на том, мля, спасибо.
– Шугай? – пересох голос у лычки. Лысый мужик повернул башку и уставился на неё, как на говорящую чадь.
– Чего, знаешь меня? Не забыли, что ли?
– Кто может и забыл, а я помню, – встал в горле Нели вдруг ком. Словно кусок её детства вернулся и засиял. Шугай мрачно нахмурился.