Берегите солнце
Шрифт:
Я увидел бегущую Нину. Запыхавшаяся, в расстегнутой шинели, она держала пилотку в руке, и волосы, растрепавшись, бились по плечам, как крылья черной птицы.
— Такое сразу началось, Дима, я даже растерялась! — заговорила Нина, бросаясь ко мне. — Стрельба вспыхнула одновременно во всех местах. Я больше боялась своих, чем немцев: ополченцы кидали гранаты куда попало. Я видела, как три человека швырнули гранаты в одного парашютиста. Все три гранаты легли у его ног. Его разнесло на части… Мы с дядей Никифором скрывались под телегой. Я указывала, где приземлялся парашютист,
Она говорила все это торопливо, сбивчиво, излишне возбужденно. От возбуждения бледность со щек отхлынула, на них проступил живой румянец. Я смотрел на нее и чувствовал, как мысль вдруг очистилась от крови, от убийства, от человеческих болезненных криков, от вражды. Она стала чистой и ясной… Я всегда думал, что счастье есть нечто отвлеченное, зыбкое, неуловимое. Теперь я понял, что счастье у каждого человека свое, оно имеет определенную и прекрасную форму и прекрасную сущность. Счастье — иметь возле себя человека, которого с восторгом любишь, которого ценою своей жизни защищаешь и которым восхищаешься изо дня в день, находя в нем все новые и новые прекрасные черты.
— Дима, почему ты молчишь? — с некоторым изумлением спросила Нина.
Я как бы очнулся.
— Николай Сергеевич убит, — сказал я.
— Какой Николай Сергеевич?
— Столяров. Наш учитель.
Нина, прижав ладонь к щеке, в испуге отступила от меня.
— Как? Не может быть!..
В этом восклицании выразилось все: и наша преданность ему, и благодарность за то, чему он нас учил, и благоговение перед его смертью солдата.
Столяров лежал на спине, раскинув свои чуткие и выразительные руки, сквозь несомкнутые веки еще блестели его глаза…
Неподалеку бойцы нашего батальона и ополченцы рыли могилы для погибших.
Для Нины это было так внезапно, ошеломляюще, что она, подходя к убитому, чуть не упала, споткнувшись на ровном месте. Она опустилась на колени и долго с удивлением и ужасом смотрела на желтое, недвижное и спокойное лицо, еще не веря, что Столяров мертв. Знакомые черты, такие прежде порывистые, меняющиеся каждую секунду, выражавшие тончайшие оттенки движения души, голос резкий, повелительный и проникновенный, взгляд глаз, грозный и насмешливый, ум глубокий и возвышенный — все, что вселяло в нас, учеников, радость осмысления жизни и творчества, ушло из жизни безвозвратно…
Перестрелка в лесу давно утихла. Лишь изредка где-то далеко раздавался выстрел: там выслеживали парашютистов, одиноко бродивших среди деревьев с надеждой на спасение. Десант был уничтожен. Тридцать семь человек взято в плен. Но я знал, что было убито и ранено много и наших, особенно ополченцев.
Ко мне подбежал Браслетов, порывисто, не скрывая бурной радости, обнял.
— Живой, Дима? — крикнул он. — И я, видишь, уцелел! Ну, черт возьми, попали мы в переплет! Никак не ожидал!.. Знаешь, с меня фуражку сбили пулей. — Он снял с головы фуражку. — Смотри, дыра… — Верх фуражки прямо над звездой был пробит. — Стреляли, видимо, с земли. — Если бы взял на несколько сантиметров ниже… Но я в долгу не остался:
Двое бойцов подвели пленного, молодого офицера с белесыми бровями на мертвенно-бледном лице. Он посмотрел на меня внимательно и дерзко. Я приказал развязать его.
Освободив руки, немец пошевелил пальцами, сжимая их в кулаки и разжимая. Затем осторожно притронулся к виску — месту удара, — откуда сочилась кровь.
По лесу, словно молчаливые тени, бродили наши бойцы. Они собирали оружие, вытаскивали из кобур парабеллумы. Некоторые разрывали парашюты на запасные портянки…
— Как дела, лейтенант? — спросил я подошедшего к нам Тропинина.
Лейтенант понял, о чем я спрашиваю.
— Убито четырнадцать человек, товарищ капитан. — Он взглянул мне в глаза побелевшими от тоски глазами. — Погиб командир второй роты лейтенант Олеховский. Раненых — более двадцати.
Я повернулся к парашютисту.
— Лейтенант, допросите пленного, — сказал я.
Тропинин стал разговаривать с парашютистом. Чужая речь, которой я наслышался, блуждая по смоленским лесам вокруг деревень, занятых немцами, и которую я возненавидел, кажется, на всю жизнь, резала слух остро и больно, вызывая желание зажать уши.
Офицер удивленно улыбнулся, услышав родной язык; на вопросы отвечал охотно и спокойно, понимая, что для него все потеряно. Он объяснил, что точного числа людей в десанте не знает, но что было посажено в самолеты и выброшено не менее трехсот человек, пожалуй, даже больше. Задача десанта заключалась в следующем: выбросившись в районе Серпухова, перерезать дорогу Москва — Тула, захватить переправы через Оку, если окажется возможным, занять Серпухов или вызвать в городе панику, — таким образом, дать возможность войскам сделать стремительный рывок на Москву.
— Вы были уверены, что такую задачу выполните? — спросил я.
— Да, — ответил немец.
— Такими силами?
Парашютист, пожав плечами, взглянул на меня с некоторым изумлением, поражаясь моей наивности.
— Конечно, — сказал он. — Мы знали, что после окружения ваших войск под Вязьмой Красная Армия перестала существовать. Ваши оставшиеся войска окончательно деморализованы и при появлении наших солдат или бегут, или сдаются в плен.
— Какой нахал! — сказал пожилой ополченец.
— Погодите. Дайте поговорить… Вы были сами убеждены, что Красная Армия уничтожена, а оставшиеся войска деморализованы?
— Да, прежде всего сам, — ответил немец. — В этом не так трудно убедиться. Если наши войска за две недели прошли восемьсот километров, окружая большие скопления ваших войск, то Красная Армия бессильна против нашего железного натиска.
— Вы уверены, что Германия победит Россию? — спросил я.
Немец чуть улыбнулся.
— Это неизбежно.
— А то, что отряд ваш, который должен был захватить целый город, уничтожен полностью, — это вам о чем-нибудь говорит?