Берегите солнце
Шрифт:
— Отстань! — Я наблюдал в бинокль за дорогой. За танком нестройной толпой шли солдаты в длинных шинелях. Вскоре показался и второй танк, затем третий… Не торопясь, устало брели солдаты.
Телефонист вызывал командиров рот, передавал приказ: «Вез сигнала огня не открывать…»
Танки осторожно приближались к городку. Поравнявшись с убитыми лошадьми и всадниками, головной танк обошел это место стороной, а солдаты на некоторое время склонились над убитыми, разглядывая их. Танк, выбравшись на дорогу, выстрелил несколько раз наугад. Из ствола пушки выметывалось пламя, отрывалось, летело немного
Первыми откликнулись на выстрелы наши минометы. Откликнулись дружно. Они густо устилали дорогу разрывами мин, земля на мгновение вздымалась и тут же сырыми комьями шлепалась в грязь. Немцы, шедшие за танками, рассыпались по полю, ныряя в борозды. Танк рванулся вперед, к тому месту, откуда минометы вели огонь. Развернувшись, он подставил под удар свой бок, и тут же артиллеристы старшего лейтенанта Скниги всадили в него несколько снарядов. Танк загорелся. Заволакиваясь черным дымом, он еще прошел вперед несколько метров, беспомощный и обреченный, затем стал. Танкисты вывалились через нижний люк на землю и поползли от горящей машины. Выбиваясь из сил, истекая кровью, они ползли обратно, откуда пришли, — на запад, на свою землю, хотя и сознавали, может быть, что слишком далеко ушли от своей земли и возврата уже нет: на пути разрывы мин, огонь…
Танк содрогался и подпрыгивал: в нем рвались снаряды.
Второй танк, а за ним и третий, зарываясь гусеницами в рыхлую пашню, уползли к лесу. Немцев, рассыпавшихся по полю, накрывали минами, и солдаты, паля из автоматов, короткими перебежками, то вскакивая, то снова падая в грязь, отступали. Стрельба оборвалась. И на лес, на поле, на окопы легла тяжелая тишина.
— Сейчас начнет кидать гостинцы, — сказал Чертыханов и, отойдя от «амбразуры», сел на солому рядом со связными, сдержанно вздохнул. — Озверел небось. Как это так — дали по зубам… Непорядок!
Связной третьей роты спросил со скрытым беспокойством:
— Артиллерийский налет будет?
— Минами засыплет, — объяснил Прокофий. — Немец мины обожает. Наверно, мин у него больше, чем снарядов. — Чертыханов потянулся за котелком, поставил его между ног рядом с гранатами. — Поесть надо немного, а то прихлопнут, и поесть не успеешь…
Позвонил лейтенант Рогов и доложил, что минометчики истратили половину боекомплекта. Я сказал, чтобы мины экономили, потому что настоящий бой еще впереди. Приказал зарываться поглубже: скоро грянет огневой налет…
Налет начался часа через полтора.
Огонь опрокинулся внезапно, главным образом по обороне, примыкающей к дороге. Неистовый треск заглушил все звуки, все голоса. Черные ветвистые разрывы вскидывались то тут, то там, точно кто-то невидимый метался вдоль окопов, хватал в пригоршни землю и, забавляясь, подкидывал ее. Сразу воздух наполнился пронзительно кислым, вяжущим рот запахом сгоревшей взрывчатки, прокаленных и пропитанных дымом комьев земли.
Одна мина угодила в наш сарай, сорвала с петель ворота, отхватила угол, отчего сарайчик сразу скособочился. Чертыханов перевязывал телефонисту руку. В здоровой руке тот по-прежнему держал трубку и повторял побледневшими губами: «Я тюльпан,
— Разрыв где-нибудь рядом… — сказал телефонист. С трудом встал и направился к пробоине.
Навстречу ему в пролом ступил боец, коренастый и неуклюжий, с хитрым лицом. За ним — лейтенант Прозоровский, потерянный и жалкий, в шинели без ремня.
— Разрешите, товарищ капитан? — обратился ко мне боец. — Велели довести до вас. — Он кивнул на лейтенанта. — Для опознания.
— Кто велел?
— Капитан Стратонов. Веди, говорит, покажи, признают или нет.
— Где вы его нашли?
— Возле Серпухова где-то.
Мины еще рвались. Одна упала вблизи, и все находившиеся в сарае люди попадали на солому лицом вниз. Упал и Прозоровский, закрыл голову руками, лежал долго, по спине пробегала дрожь, будто он плакал. Оторвал от соломы голову, и я встретился с ним глазами — в них, кажется, навсегда застыли страх, раскаяние и мальчишечья мольба о защите.
— Если признаю, что тогда?
— Оставь, говорит, у них, — ответил боец.
— Ладно, оставляй. Это наш человек.
Боец обрадовался:
— Вот и хорошо. — Он улыбнулся и примирительно взглянул на Прозоровского. — Вот и конец нашим скитаниям… — Боец поспешно вынул из кармана документы лейтенанта. — Это все его… Я могу идти?
— Да.
— Позвольте спросить: а как ваша фамилия?
— Капитан Ракитин, командир отдельного стрелкового батальона.
— До свиданья, товарищ капитан. — Насторожился, прислушиваясь к полету мины и ее падению, и выбежал из сарая.
Вернулся связист, бережно неся на белой лямке перевязанную руку. Схватив трубку и послушав, широко и по-детски радостно улыбнулся — услышал голос товарища. Ему впервые пришлось в боевой обстановке исправлять разрыв проводов. Я попросил соединить меня с дивизией. Он с тревогой и замешательством взглянул на меня.
— С дивизией связи нет.
Я написал полковнику Шестакову, что противник силой до полка движется на Тарусу, что первая его попытка проникнуть в город отражена, при этом подожжен один танк, что сейчас после непродолжительной огневой подготовки немец перешел в атаку более организованно, рассредоточив силы и охватывая город полукольцом, и хорошо было бы совершить артиллерийский налет на лес, где наблюдается скопление врага…
Связной спрятал записку в карман гимнастерки и, озабоченно взглянув на поле, по которому широкой цепью, медленно, не стреляя, шли немцы, подтянул ремень, поправил пилотку, автомат, будто прощался с нами навсегда, шагнул к пролому, нагнулся, чтобы не задеть за свесившиеся доски, и исчез.
— Скучный будет бой, — заметил Чертыханов. — Затяжной и тяжелый. Вижу по всему. Немцы берегут силы…
Я кивнул Прозоровскому. Он подошел, опасливо поглядывая в амбразуру на приближающиеся цепи и удивляясь тому, что это никого как будто не волнует, все спокойны или хотят казаться спокойными.
— Что с вами стряслось? — спросил я Прозоровского. — Где вы были?
— Отстал.
— Где отстали? Как?
— Во время налета… Я выпрыгнул из машины и побежал… Далеко от дороги отбежал… — Замолчал, переминаясь с ноги на ногу, озираясь на бойцов, на Чертыханова и морщась, как от боли, — ему стыдно было признаться.