Берегите солнце
Шрифт:
— Ну?
— Когда раздался взрыв бомбы, я упал… и потерял сознание…
Чертыханов отвернулся, чтобы скрыть усмешку. Если бы Прозоровский там, в деревенской избе, не махал пистолетом перед лицом бойцов, если бы вел себя не так воинственно и заносчиво, если бы не похвалился тем, что отец у него командир дивизии, генерал-майор, то, возможно, он сейчас не был бы так жалок.
— Пришел в себя — вокруг никого, — прошептал он.
— Что дальше?
— Пошел по лесу…
— Куда?
— Просто пошел… — Взглянув в «амбразуру», он невольно отступил в страхе: по полю, серые
— Рано. Боеприпасов мало, — сказал я. — Вы пошли не вперед, а обратно к Москве?
— Что? — Лейтенант с трудом уяснил, о чем я его спрашиваю. — Да.
— Ваш отец расстрелял бы вас за дезертирство. Я сделал бы то же самое… в другой обстановке. Вот ваши документы, оружие. И марш в роту!.. Связной, проведите лейтенанта к Астапову. — Я посмотрел на Прозоровского. В обморок падать не советую — в другой раз не встанете. Идите.
Едва оторвав испуганный взгляд от приближающихся немецких цепей, Прозоровский сжался, став еще тоньше и выше, и пошел, чуть качаясь, за связным к выходу… Немного погодя где-то в стороне разорвалось несколько мин, и я видел в «амбразуру», как Прозоровский сунулся головой в кочку, приподнявшись, прополз несколько метров и опять уткнул голову в бугорок возле окопа. Связной стоял рядом и ждал, когда он очнется от страха.
Я был уверен, что там, на дороге, лейтенант Прозоровский просто струсил. Он очень хотел жить, и страх за жизнь погнал его в лес, все дальше и дальше от дороги, страх кидал его на землю лицом в грязные кочки. Страх сломил его волю. Страх — унизительный и часто неизлечимый недуг…
Вторая немецкая цепь, наступая вслед за первой, забирала левее, как будто знала, что там, в промежутке между нами и соседом, двери открыты настежь — проходите.
Танки, точно сорвавшись с привязи, выкатились из леса и устремились к городу. Поравнялись с цепями, и солдаты, увлекаемые ими, побежали по полю, крича и стреляя.
Вся линия обороны, наша и соседняя справа, ожила. Пулеметные очереди и ружейные выстрелы слились в единый и продолжительный гул. В этот гул неистовым хриплым лаем врывались минометные залпы.
— Их надо положить, — сказал Чертыханов, находясь рядом со мной и наблюдая за боем.
— Сейчас лягут. — Я был уверен, что немцы не выдержат такого длительного напряжения, устрашатся потерь, которые они несли все больше и больше — цепи редели на глазах. И когда бойцы стали кидать в наступавших гранаты, немцы залегли. Воздух рвался от пулеметных очередей, от треска мин, от рева машин.
Танк, должно быть, приметил замаскированное противотанковое орудие. Оно палило по машине и не могло ее поразить. Разбрызгивая мокрую землю, танк устремился на пушку и всей тяжестью навалился на нее; бойцы успели разбежаться, в сторону покатилось лишь уцелевшее колесо. Затем танк, ведя огонь, пересек наш передний край. Возле нашего наблюдательного пункта развернулся, словно угадав, что мы находимся здесь, смахнул изгородь, выдрал с корнем яблоню и врезался в сарай. Затрещали доски,
Я ощутил удар в плечо — упала тесина. Оглянувшись, я увидел лицо Чертыханова, землисто-бурое, с оскаленными от злобы зубами. Он схватил две гранаты и бутылку с горючей жидкостью, перепрыгивая через обломки досок, погнался за танком. Вскоре раздались два сильных взрыва…
Рядом с собой из-под обломков я услышал голос телефониста: «Я тюльпан, я тюльпан…» Я раскидал тесины. Телефонист лежал на животе и разговаривал по телефону. Увидев меня, улыбнулся.
— Связь цела, товарищ капитан. — Из щеки его сочилась кровь.
— Соедини меня с Роговым.
Я предупредил командира роты, чтобы он следил за своим левым флангом. Лейтенант ответил кратко:
— Вижу.
Вернулся Чертыханов, до неузнаваемости осунувшийся, с ввалившимися глазами, как всегда после глубокого потрясения. Встал на прежнее место. В такие моменты он утрачивал разговорчивость, и на мой вопросительный взгляд он лишь утвердительно кивнул головой. Потом добавил:
— Танкисты отстреливались. Пришлось применить ответные меры…
Из-под груды теса, расшвыривая обломки, выбирались бойцы, уже шутили, осознав, что уцелели:
— Вот это накрыло!
— Материал налицо, строгай и сколачивай гробик…
От сарая остались лишь две стены на покосившихся столбах — достаточно легкой взрывной волны, чтобы их унесло…
Позвонил Рогов, доложил, что немцы, до двух отделений, просачиваются слева по кустарникам, что они нащупывают разрыв в обороне и могут проникнуть в тыл. По голосу я определил, что лейтенант встревожен, он понимал опасность: если немцы ударят с тыла — беда.
Я срочно вызвал старшего лейтенанта Чигинцева. Тот прибежал, гремя прогибающимися под шагами тесинами, прыгнул ко мне в окопчик…
— Жив! — Схватив мою ладонь, Чигинцев сильно сдавил ее, как будто мы не виделись с ним неделю. — Дает он нам жару! — Стащив с головы пилотку, он вытер ею мокрый лоб. — Я все время был у минометчиков. Хорошо работают ребята. Только сдерживать приходится, терпения не хватает. — Оглядел поваленный сарай. — Вот треску, наверно, было, когда он вломился! А если бы по центру пропахал? — От волнения Чигинцев говорил и говорил, пока я его не прервал.
— Возьмите резервный взвод и выдвиньтесь на левый фланг, — сказал я. Там пусто, и немцы могут зайти нам в тыл.
— Понял. — Чигинцев накинул на взлохмаченные волосы пилотку, выпрыгнул из окопчика и побежал к штабу, где находился резервный взвод.
Третий танк застрял на дороге с перебитой гусеницей. Поворачивая башню, он вел огонь в направлении оставшегося противотанкового орудия, установленного правее от дороги. Артиллеристы отвечали огнем, видно было, как снаряды ложились рядом с танком, даже отмечались прямые попадания, но поджечь танк не могли…
Это сделал бронебойщик Иван Лемехов. Я видел, как он полз, таща за собой ружье, влево вдоль окопов. Остановился, взглянул на танк и опять пополз, пока не нащупал у танка уязвимое место и не поразил его. Когда Лемехов убедился, что танк действительно горит, он так же ползком вернулся в свой окопчик.