Беременная вдова
Шрифт:
Внутренне Кит менялся. В нем появилось нечто такое, чего не было прежде.
— Ну? Так чем же плох Адриано? — спросил он Лили тем вечером в салоне.
— Не скажу. Погоди, сам увидишь. Все, что могу сказать, — он очень хорош собой. С превосходно выточенным телом. И очень интеллигентный.
В раздумье глаза Кита двинулись вбок.
— Ну да, у него ужасный смех и очень высокий голос. — Лили серьезно покачала головой.
Он подумал еще и сказал:
— Ну да. Он чокнутый.
— Нет. Это ты чокнутый. При этом в тебе даже теплоты нет.
Кит пошел в кухню.
— Чем плох Адриано? — спросил он Шехерезаду.
— Я обещала Лили, что не скажу.
— Это что же, э-э, непереносимо? Его недостаток?
— Да я сама не знаю. Посмотрим.
— Он что…
— Хватит вопросов. Не искушай меня.
Тем вечером за ужином он провел мысленный эксперимент, или чувственный эксперимент: впервые посмотрел на Шехерезаду любовными глазами. Словно он ее любит, а она любит его в ответ. Выказывая дружеские чувства Лили, Уне и Уиттэкеру, он смотрел на Шехерезаду — так часто, как только смел, — любовными глазами. А что они видят, эти глаза? Они видят нечто эквивалентное произведению искусства, видят ум и талант и захватывающую сложность; минуту за минутой он представлял себе, что сидит в приватном зале для просмотра, что он — свидетель первого представления незабываемой спонтанности. За кадром этого фильма режиссер, гений с тяжелой судьбой (и, вероятно, итальянец), поступал мудро — спал с этим великим открытием. Ну конечно. Смотрите, как он ее подсветил. Сразу видно.
Кит уронил голову и уставился на зернистую муть на донышке своей кофейной чашки. В нем было нечто такое, чего не было прежде. Оно родилось, когда Лили произнесла слово «невтерпеж».
То была надежда.
И вот они здесь, в десятилетии «Она», да только все как один — в средоточии нарциссизма. Они не похожи на старших и не будут похожи на младших. Потому что помнят, как было прежде: бремя на плечах индивидуума было легче, когда человек жил своей жизнью более автоматически… Они — первые за все время с тех пор, как вырвались в это безмолвное море, где поверхность — горящий подобно зеркалу щит. Внизу, у грота, внизу, у оранжереи, там лежали они, нагие, не считая инструментов желания. У них было Эхо, у них было эго, они были отражениями, они были светляками с их люминесцентными органами.
3. Самый высокий из земных престолов
Кит, дорогой мой малыш!
Шлю плохие вести о нашей поразительной сестрице (как, по-твоему, насколько плохо дело?), поэтому попробую тебя развеселить, пока снова не расстроил: Займется сердце, чуть замечу [16] . Сердце — одинокий охотник [17] . Дубовые сердца [18] . Сердце тьмы [19] . Схорони мое сердце у Вундед-Ни [20] . И разорвалось сердце великое [21] .
16
Из стихотворения У. Вордсворта. Перевод А. Ларина.
17
Роман К. Маккаллерс.
18
Гимн Королевского военно-морского флота Великобритании.
19
Роман Дж. Конрада.
20
Книга Д. Брауна «История американского Запада, рассказанная индейцами».
21
У. Шекспир, «Юлий Цезарь». Перевод И. Мандельштама.
— Что тут такого смешного? — спросила Лили, намазывая джем на тост и наливая себе вторую чашку чая.
— Это у нас игра такая. У нас с Николасом. Бот, посмотри.
— Повторяю вопрос. Что тут такого смешного?
— «Сердце» надо заменить на «член мой». Например: разбился член мой редкостный… [22]
— Сердце — одинокий охотник, — сказала она. — Это разве не женщина написала?
— А, если женщина, тогда вместо «член мой» подставляешь «пипка».
22
«Разбилось
— Схорони… Немного нескладно, тебе не кажется?
— Да. Очень. — Он объяснил, что, когда растешь в просвещенном доме, где все разрешается и прощается, где не осуждают ничего, кроме осуждения, у тебя вырабатываются пагубные привязанности. — Мы всегда этим занимались. Там еще куча всякого.
— Возможно, им следовало быть менеепросвещенными. С твоей поразительной сестрицей.
— М-м. Возможно.
Письмо лежало на подносе для завтрака. А поднос для завтрака — каковой Лили, уставив едой, героически удерживала в воздухе — заключал в себе отдельную информацию. Сомнений больше не было: теперь Кита и Лили связывали отношения брата и сестры — отношения, лишь в незначительной степени оживляемые еженощным кровосмесительным преступлением. А прошлой ночью никаких преступлений, никаких актов практической эндогамии совершено не было. Это было перенесено на потом — что и составляло открытое иносказаниям содержание чая, тостов, апельсинов, порезанных четвертушками.
— Теперь ты, наверное, хочешь прочесть остальное. Перегибаясь мне через плечо. А вот и нельзя.
— Не жадничай.
— Ну ладно. Но только после того, как ты мне скажешь, чем плох Адриано. И почему Шехерезаде его так нестерпимо жаль.
— У каждого из нас есть свой маленький недостаток.
— Верно. И какой же у него?
— Но я хочу, чтобы это был приятный сюрприз.
— О'кей, — сказал он. — Только не перебивай.
Позавчера вечером я водил Вайолет на вечеринку у Сью с Марком. Среди прочих интересных моментов там была утка, которая переваливалась по полу и везде гадила, а еще — похожая на ведьму девушка, которая переваливалась за ней, на корточках, с рулоном туалетной бумаги в руке. В общем, обычный хипповской ад (плюс уродовыставка и родео болванов), а Ви, в общем и целом, вела себя так, как и ожидалось. Необычно было то, что произошло по дороге туда.
— Ой, а Николас, наверное, никогда не якшается с хиппи.
— В сексуальном смысле? Нет. Не якшается. Почти. Он ведь до того левый. Я ему все время говорю: «Тебя, парень, не та революция занимает». Но он разве слушает?
— А ты считаешь, что он должен. Якшаться.
— Нет, меня просто удивляет. Девушки на него всегда вешаются. А он никогда не отвечает. Молли Симс на него вешалась.
— Молли Симс? Не может быть.
— Может. Настолько неприлично вешалась, по его утверждению, что на следующий день написала ему записку с извинениями.
— Но она же прославилась тем, что почти ни с кем не спит. Молли Симс? Вранье.
— Я так и сказал. Он у нее заночевал после одной вечеринки, а она пришла пожелать спокойной ночи. В ночнушке. И села вот так, подняв коленки.
— И что он увидел?
— «Пипиську под соусом». Так он говорит.
— Вранье.
— Я так и сказал. А он — нет, говорит. «Вонючую пипиську под соусом». Я ему тоже не поверил. Тогда он мне записку показал. Это уж слишком — нет, правда. Когда вот так вешаются.
— Еще бы… Знаешь, мне прошлой ночью снилось, что ты изучаешь секс в Оксфорде. Все было совершенно как в обычной жизни. В моем сне. Только ты изучал секс в Оксфорде.
— А какие я оценки в диплом получил?
— Неважные. Ненавижу сны.
— Не перебивай.
Я забрал ее окало десяти из какого-то бара в Ноттинг-хилле. Со мной был поэт Майкл Андервуд. Ты с ним знаком? Короче, в такси (ну что тут скажешь?) у меня внезапно возникло чувство, будто у меня на лице выросли усы. Усы оказались не мои — Майкла. Тогда я говорю, спасибо, Майкл, не надо, и мы снова стали разговаривать про Уильяма Эмпсома и И.-Э. Ричардса. Он, знаешь ли, голубой. Не скачет, не ржет, как жеребец — чего нет, того нет, — но явно голубой и доволен этим. Так вот. Вайолет была с какими-то девушками, так что на следующую поездку нам понадобилось два кэба, и она влезла в один с Майклом. На том конце (а это было не так уж далеко) он выкарабкался с таким видом, как будто только что пережил Сталинградскую битву. Стоит, волосы растрепаны, рубашку обратно заправляет, галстук вытаскивает — он между ключиц застрял — и говорит (заметь: он картавит и проглатывает «р», как Денисов в «Войне и мире»): «Слушай, я уж думал, твоя сестра меня прямо-таки живьем сожгет».