Берендеево царство

Правдин Лев Николаевич

Сашка, нежная душа, поэт и непроходимый лодырь, жмет ногой на педаль. Машина громыхает и позванивает. Пахнет типографской краской и керосином, которым моют шрифты, и слегка прокисшим клейстером. Этот запах всех старых типографий сразу же, с первого дня нашего пребывания здесь, утвердился прочно и устойчиво.

Андрей Авдеич колдует над первой полосой, верстка идет к концу, вот сейчас Зинка закончит набирать мою статью — и полоса готова.

Зинка стоит у реала в синем халате и красной косынке, ее полная круглая рука, как розовая птица, летает над

кассой, выклевывая из клеточек гартовые столбики литер. Неуловимые движения пальцев, постукивание литер о верстатку — вот строчка и заполнена. Короткий щелчок — это Зинка переставила линейку — и снова розовая птица продолжает свой неуловимый полет. Красиво работает.

— Добиваю твой «форпост!» — Она подмигнула мне желтым глазом. Золотой чуб тяжело свалился на лицо. Она засмеялась и каким-то задорным и в то же время нежным движением головы возвратила его на место.

А Андрей Авдеич тоже подмигнул из-под длинных бровей:

— Кончаем. Гляди на часы: за сто двадцать минут до срока.

Старый газетный наборщик — и радости у него газетные, и печали.

Я взмахнул блокнотом:

— Отставить «Форпост». Пойдет «Подлая вылазка».

— О! Потапа принесло… — догадался Андрей Авдеич.

Зинка захохотала.

— Точи, Авдеич, шило! — проговорила она, не отрываясь от работы.

Шило. Это она намекает на бесконечные поправки и переделки, которые обожает Потап. При помощи шила наборщик вынимает из готового набора буквы, строки и целые абзацы, когда требуется их замена. А наш редактор искренне считает переделки и поправки вернейшим проявлением бдительности и принципиальности. До поры до времени я тоже так считал, хотя очень часто не мог уловить смысла его поправок. Да он и сам-то, по-моему, не всегда их улавливает. А когда я его спрашивал, он задумчиво бормотал:

— Так лучше. Почему? А подумай. Политический нюанс!

Так он говорил мне, и я начинал подумывать о своей политической отсталости. Вначале, конечно, потом-то мы его раскусили, нашего начальника.

Первой взбунтовалась Зинка, заявив, что все эти переделки и перестановки не что иное, как «перенесение порток на новый гвоздок». А мы решили, что это она по глупости — Зинка, что с нее…

А на самом деле Зинка была остра и прямодушна, потом мы сами в этом убедились.

Связывая набранную статью бечевочкой, чтобы не рассыпался шрифт, Зинка и сейчас четко определила наше кредо: мое и Потапа.

— У него всегда вылазки, а у тебя «форпосты». Обхохочешься с вами.

— А по-твоему, что? Неправильно это?

Зинка снисходительно согласилась:

— Потап — человек правильный, аж мухи дохнут.

— Ну, уж ты загнула…

Я переписывал статью, вернее приводил в порядок все, что зловеще накричал Потап, и знал, что Зинка смотрит на Сашку долгим, зовущим и в то же время презрительным взглядом. За что она полюбила его, мордатого, неповоротливого? Может быть, за то, что он поэт и нежная душа? На меня она если и посмотрит, то уж, конечно, безо всякого призыва. С одним только озорством. Почему-то мне делается тоскливо

от этого.

Громыхает и позванивает проклятая и обожаемая «американка», но мы привыкли работать под этот мерный грохот и просто не замечаем его.

А вот Сашка, нежная душа, жалуется, что у него болит голова. Он снимает ногу с педали, маховое колесо останавливается. Наступает зловещая тишина.

— Связал меня черт с этой дрыгалкой! — Сашка потягивается и лениво опускается на скрипучую табуретку.

Он долго, с невыразимым презрением рассматривает свои рыжие веснушки на тыльной стороне ладоней. Потом так же презрительно и лениво закуривает.

В это время даже Зинка ненавидела его. О нас и говорить нечего. Он презрительно не обижался, считая себя выше всего человеческого, избранником судьбы, потому что он писал стихи и даже печатал их.

Ожидая, пока я дам в набор вторую страничку — первую уже набирает Зинка, — Андрей Авдеич тоже закуривает. Он говорит:

— Что-то господь бог ошибку дал, не в ту душу накапал.

Андрей Авдеич работал еще в губернской типографии, был знаком с Горьким, Неверовым, Артемом Веселым и почтительно рассказывал, какими они были душевными и необыкновенными людьми. И вдруг — Сашка тоже осмеливается писать стихи. Такая божественная оплошка возмущает его нестерпимо.

Он поднимает руку и, угрожающе потрясая ею под закопченным потолком, предает Сашку анафеме:

— Позор ты богу на земле! Как сказал наш гениальный поэт.

— Какой еще гениальный? — насторожился Сашка.

— Не знаешь?

— Стишок этот, сдается мне, ты сам выдумал.

— Я сам? — Андрей Авдеич сокрушенно трясет лохматой седой головой. — Дура ты, дура…

— Это у тебя от зависти. Никто так про меня не выразит.

— Пушкина это стихи.

Но Сашку не пробьешь.

— Древность, — отмахивается он. — Про меня сам Кузминкин-Звонарь стихи пишет. Наш поэт, во всех газетах печатается.

Это верно, Кузминкин-Звонарь печатается. И даже сборничек у него вышел. Поэт и глава краевого объединения крестьянских писателей. Как поэт он бездарен, но неуязвим, потому что пишет такие правильные, нужные, такие звонкие и пустые стихи, что они приводят в изумление и отупляют неосторожного читателя. Некоторые редакторы обожают подобную поэзию.

И это правда, что Звонарь посвятил Сашке стишок. Я сам читал в его сборнике «Зеленя» такие строчки: «Читаешь ты, подергивая нос, от слов твоих аж вскакивают мурашки, и тень твоих извилистых волос покорно ложится на ворот рубашки».

И посвящение: «Зеленому росточку нашей поэзии — А. Капаеву».

«Зеленый росточек» — большой, мордатый, розовый — сидел у окна, курил и сплевывал на захламленный двор бывшей «Венеции». Мы знали: вот так он будет сидеть, пока не надоест, и тогда он подойдет к машине, глядя на нее с омерзением, как обожравшийся кот на миску с едой.

Уговаривать его не было никакого смысла: угроз он не боялся, просьбы презирал.

Я взял запасную верстатку, пристроил на столе кассу и начал набирать.