Берендеево царство
Шрифт:
Коридорный, совершенно лысый и какой-то облезлый старик с постным лицом сводника, пил чай из старинного, раззолоченного и тоже облезлого бокала, обмакивая серый хлеб в сахарный песок. Проглотив кусок и запив его жидким чаем, он каждый раз деловито облизывал толстые бледные, как сырые котлеты, губы. По голому его черепу неторопливо прогуливался тусклый электрический зайчик.
От нашего беспокойного мира его отделял сосновый некрашеный барьерчик и над ним — почти до потолка — проволочная сетка, в которую была врезана маленькая форточка, заставленная
Тут же за барьерчиком сидела его собака — тощая, белая, беспородная, — провожая тоскливым взглядом каждый кусок, который ее хозяин отправлял в рот. Над ее прекрасными карими глазами вздрагивали желтые пятна. Когда хозяин облизывал губы, она тоже торопливо облизывалась, громко глотая слюну.
У собаки было пышное имя Гордон. Так звал ее хозяин. А как звали его самого, никто ни от кого не слыхивал.
— Голодный пес-то, — сказал я.
И услыхал обстоятельное объяснение:
— Собак на ночь кормить не положено: сытость ко сну располагает, тогда собака сама себя не оправдывает как сторож человека. Каждый организм должен питаться, сообразуясь с его должностью и назначением. Иначе не будет порядка.
— А вам ведь тоже всю ночь не спать.
— Не извольте беспокоиться, я свои обязанности соблюдаю. Вот ваш ключ.
О том, что он все-таки человек, а не собака, он ничего не сказал.
Взяв ключ, я хотел уйти, но старик меня остановил:
— Звонили в телефон товарищ Шорох.
Я сразу вспомнил предрассветные стенания в темных коридорах и слоновый топот, нарушающие мои самые лучшие часы сна.
— Мне звонил?
— Не прямо к вам. Вообще звонили. Если с вашей стороны не будет неудовольствия, они просились переночевать на свободное место. А у вас просторно.
Шорох — заведующий экспедицией совхоза. В его ведении находится почти половина всей гостиницы. Всемогущий Шорох! Разве ему негде жить?
Оказалось, что у товарища Шороха никогда не было своего номера. Вернее, у него был номер, каждое утро, уходя на работу, он предупреждал дежурного, чтобы ему приготовили первый же освободившийся номер. И днем звонил заведующему Домом крестьянина, чтобы не забыли его распоряжений, и для товарища Шороха номер всегда находился. Но к концу дня какой-нибудь свежий командированный обязательно являлся с его собственноручной запиской: «В мой номер поселить такого-то». А сам Шорох вечером звонил коридорному: «Ты там где хочешь притули меня, спать тянет, аж со стула валюсь».
— Вот так каждую ночь в другом номере ночует. А часто мы и сами не знаем где.
Все понятно: значит, завтра утром из моего номера будут выводить слона.
— Конечно, — согласился я, — не о чем и говорить. Я и дверь запирать не буду, если не дождусь.
— Удивительный человек. — Коридорный не то почтительно, не то осуждающе помотал тускло поблескивающей головой. — По его положению, если на прежнее понятие считать, он негоциант, первая гильдия. Собственный дом, а не то, так он бы всю нашу «Венецию» откупил.
— А у Грачевского есть номер? — спросил я.
Коридорный
— Не извольте беспокоиться. Товарищ Грачевский квартирует у поварской помощницы, а она — вдова. Евдокия Егоровна. Может, знаете?
Я сказал, что не знаю, и ушел в свой огромный, как артиллерийский полигон, номер. Но коридорный явился вслед за мной с постельным бельем и одеялом. Сложив все это на стул, он осмотрелся с таким видом, словно очень давно не видывал ничего подобного.
Предчувствуя, что тут пахнет воспоминаниями о прошлых днях, о блестящей истории этого уездного «люкса», я предложил коридорному стул. Но он отказался, не хотел нарушать того пустого аромата, которым пропитаны его лакейские воспоминания.
Я уже знал, что в этом номере останавливались только самые знаменитые люди, по большей части купцы — скотопромышленники и хлебники. Они любили озоровать на просторе.
Но это было обычное, пьяное озорство, вонючая тоска. Настоящее злостное хулиганство началось после революции, когда на городок налетали то оголтелые сапожковские бандиты, то белые офицеры и прочие недолговечные постояльцы.
Во время голода двадцать первого года здесь жили члены миссии американской помощи «АРА». Совсем недавно в гостинице останавливались нэпачи. Новоявленные купцы редко занимали этот номер, кутили торопливо, широко и озоровали опасливо, с оглядкой. Но, по мнению коридорного, все же времена были хорошие, и ему перепадало кое-что и от американских и от русских коммерсантов. Не то что теперь.
— Нет, не то. — Старик презрительно выпятил толстые губы. — Не то-с. Уполномоченные теперь пошли, делегаты. Ничего не понимают: чай пьют. В таком-то апартаменте — чай! Клопы дохнут…
— Ну да! — сказал я. — Клопов табуны.
— Жрут?
— Я на столе сплю.
Бледная улыбка скользнула по бледному лицу.
— А хоть и на люстре. Достанут. Американцы на них порошок сыпали, дух как вое равно в церкви.
— И что?
— Баловство.
Я сказал, что сейчас в гостинице живет один американец, представитель фирмы, поставляющей тракторы для нашего совхоза, механик.
Не дослушав, коридорный махнул рукой:
— Выехал вчера. Квартиру ему предоставили. Американцы тоже разные бывают.
— Как разные?
— Этот? Такой же делегат. Его клопы не жрут: от него керосином за сто сажен несет. А у нас клоп нежный, дворянский. Революции и то не испугался…
— А революция тут при чем?
Он искоса посмотрел на меня и почему-то поклонился:
— Вы изволили спросить, я ответил.
Я отвернулся, ожидая, когда он уйдет, и услыхал за спиной его шелестящий вкрадчивый голос:
— А насчет властей, мы всегда… Сообщаем. Так что не извольте беспокоиться.
Дверь бесшумно затворилась. В полумраке алькова дремала широкая низкая кровать — пристанище паразитов. Она всегда напоминала мне огромного клопа, который только и ждал темноты, чтобы навалиться.