Березовский и Абрамович. Олигархи с большой дороги
Шрифт:
Когда сверстники всерьез поколотили его в первый раз, Боря долго не мог прийти в себя. Мир в его сознании будто раскололся на две половинки. В одной был – уютный дом, заботливая мама и прикрытый салфеткой телевизор. В другой – враждебный двор и хулиганистые подростки. Пионер Березовский никак не мог уразуметь причины такой несправедливости.
Дать сдачи обидчикам он не мог: с детства отличался хилым здоровьем и малым ростом. Но уже тогда Борис Абрамович был столь же сообразительным, сколь и слабым; точно по ломоносовскому закону о сохранении энергии: коли где-то
Это с тех самых пор в Березовском выработались черты, хорошо нам теперь известные: подобострастная сгорбленность, тяга к сильным защитникам, торопливое многословие: надо успеть побольше сказать, заболтать противника, лишь бы только не били; страсть к матерщине, которая придавала ему недостающие штрихи мужественности.
А потом он стал старше и с ужасом обнаружил, что одноклассницы тоже уподобляются дворовым хулиганам. Нет, девочки, конечно, Березовского не били: они просто игнорировали его, не замечая – хоть тресни – в упор.
Нашего героя, вступившего уже в пубертатный период, это обстоятельство угнетало до глубины души. Он из кожи вон лез, чтобы привлечь внимание противоположного пола, но ничего путного из этого не выходило.
Юный Березовский был в точности таким же, каким через много лет его узнает страна: сумбурным, невнятным, суетливым. Невысокого роста, сутулый, вечно куда-то спешащий, во рту сплошная «каша» – он, понятно, никак не подходил на роль героя-любовника.
Впрочем, сам о себе он рассказывает теперь совершенно другое.
В изложении Бориса Абрамовича был он парнем хоть куда, драчуном, забиякой и бретером. И друзей имелось у него с избытком, а если от чего и страдал он, так исключительно от антисемитизма и большевистской косности.
«Однажды мы играли в классе в футбол и разбили портрет Дзержинского, – рассказывал он по прошествии полувека в одном из интервью, – и под этим предлогом меня не хотели принимать в комсомол. Говорили, что это был антисоветский поступок, чуть ли не сознательный».
К сожалению, его мать этой версии, очевидно, не слышала, а посему, – сама того не желая, – напрочь опровергает исповедь сына.
«Учительница по истории рассказывала им о Дзержинском и сказала, что, когда Дзержинский говорил, у него горели глаза. И что эти трое или четверо сделали? Они сняли портрет Дзержинского со стены, подчистили глаза и провели туда лампочки».
Мелочь, конечно, но очень красноречивая, аккурат в духе Бориса Абрамовича. С его умением подтасовывать факты, переворачивая их с ног на голову, нам придется встретиться еще не раз…
Кстати, и с антисемитизмом, от которого с младых ногтей натерпелся наш герой, дело тоже обстоит не совсем чисто.
Если верить Березовскому, о своем еврействе он впервые узнал в восемь лет, подравшись с мальчишками на катке.
«Потом я пришел домой, родители мне пытались объяснить, что есть русские и есть евреи… В общем, прочитали мне типичную советскую лекцию,
«Когда он получал паспорт, встал, конечно, вопрос о национальности, – вспоминает, в свою очередь, его мать. – Он не знал, какую национальность написать. Папа, конечно, хотел, чтобы он взял национальность еврей… А у нас была комендант дома, и она должна была справки писать для паспортного стола. И вот она сказала: „Вы как хотите, а я напишу ему „русский“, нечего ему портить жизнь“».
В самом по себе этом факте нет, конечно, ничего предосудительного. С формальной точки зрения Березовский вполне мог записаться русским: мать его лишь наполовину была еврейкой. (Правда, к русским отношение она имела самое отдаленное; в ее жилах текла польская, украинская и даже итальянская кровь, но не записывать же Бориса Абрамовича – итальянцем. Хотя, в противном случае, сегодня он мог бы с полным правом отсиживаться не в Лондоне, а в Риме.)
В те годы так поступали многие – могу засвидетельствовать это на примере собственной родни – лишь бы облегчить будущность детей. Евреям был заказан вход в престижные вузы, их не ставили на руководящие посты, неохотно продвигали по службе. (Единственного еврея-министра брежневской поры – председателя Госкомитета по материально-техническому снабжению Вениамина Дымшица, точно музейный экспонат, демонстрировали всякий раз, когда требовалось показать, что антисемитизма в СССР, как и секса, нет.)
Тут важно другое: обстоятельства русификации. Одно дело – циничный и прагматичный расчет. И совсем другое – извечные интеллигент-ские сомнения, прерванные твердой рукой заботливой комендантши; современного воплощения матроса Железняка.
Между тем архивные материалы говорят совсем об обратном.
С еврейством Борис Абрамович распрощался вовсе не в 16 лет, когда пришла пора получать паспорт, а гораздо раньше: уже с 7-го класса во всех школьных документах он начинает числиться русским.
Сие историческое событие случилось вскоре после переезда Березовских на новую квартиру: в Академическом проезде (ныне – улица Вавилова), где Борис и пошел в другую, только что открывшуюся школу. Рискну предположить, что в новом заведении намного проще было начинать жизнь с чистого листа…
Английская спецшкола № 2 (ныне она носит порядковый номер 1260) располагалась на окраине Москвы, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов; за ней начиналось уже чистое, еще нетронутое урбанизацией поле.
В этом районе жили в основном научные кадры; с их детьми Березовскому и предстояло проучиться оставшиеся шесть лет. Среди его одноклассников были, к примеру, сын нобелевского лауреата Прохорова и дочка крупного физика-теоретика профессора Берестецкого.
В классе, как ни странно, относились к нему спокойно, хотя особой дружбы ни с кем он не водил.
«Из общей массы Бориса я никак не выделяла, – вспоминает его классная руководительница Елена Баженова. – Да, неглупый. Да, способный. Но какой-то особой исключительности ничто не предвещало; был как все».