Березовый сок
Шрифт:
– Подушную староста спрашивает, Ивану Прокопьевичу задолжали, а ты и гривенника не привез в дом...
– высказывал свое недовольство Артемий.
– На прихоти деньги бросаешь!
– выкрикнул он, глянув на синий в белую горошинку ситец на лавке.
– Погоди большаком-то себя считать. Отца-то не похоронил еще.
Федор сидел на лавке красный, но отцу не перечил.
На этом, может, все бы и кончилось, если бы Федор нечаянно не выронил из кармана штанов еще одну покупку, которую он, видать, сегодня показывать не
Артемий вскипел.
– Отца обманываешь!.. Туфельки этой чертовке!
– выкрикнул он и, должно быть, сам испугался сорвавшихся с языка нехороших слов, затрясся и закрыл лицо руками.
Федор вскочил:
– Не попрекай, тятя! На туфельки-то мы с Катериной, поди, заработали. А ежли кому мешаем в доме, можем уйти.
Артемий закричал, тоже вскочил и вырвал у себя клок волос. Христина, стоявшая у стола, схватилась за голову и заголосила. Мать подошла к Артемию и стала его успокаивать:
– Не тревожь ты себя. На сына кричишь-то. Артемий как-то сразу обмяк и опустился на лавку.
Все замолчали. Чувствовалось, что ссора кончилась.
Федор и Катерина сначала относились ко мне хорошо, не обижали. Вероятно, потому, что был я послушным, работы никакой не боялся и любил читать. Федор был тоже грамотный, да и Катерина немного умела читать, и к моему увлечению книжками они относились с похвалой. Но вскоре после той ссоры их словно подменили. Катерина стала придираться ко мне, подсмеиваться, а Федор - поглядывать косо. Я почувствовал, что мешаю им, но чем - не догадывался. Так бы, наверно, и не догадался, если бы как-то ночью не услышал их разговора.
Спал я снова на голбце, а они на полу. Ночь была светлая, и я отчего-то проснулся среди ночи.
– Туфельками попрекнул...
– долетели до меня слова Катерины.
– Сначала попреки, а потом из дому выживут, Степке всё отдадут.
Я лежал, боясь шевельнуться.
– Не отдадут - он тяте не родной, - шептал Федор.
– А ты Парасковье не родной. Вот и квиты, - продолжала сердито шептать Катерина.
– У такого тихони, как ты, последние штаны отберут - ты и слова не скажешь!
– Тише... Нашла время... Степка-то, может, не спит, - урезонивал Федор.
Мне хотелось спрыгнуть с голбца, закричать: "Не надо мне вашего ничего!" Но я лежал, словно оцепеневший.
Я понял, что и в этой семье житья мне не будет.
22. НА КУДЕЛЬКЕ
У матери все же я прожил до самой весны и, насилу дождавшись, когда отсеемся, вместе с другими собрался на асбестовые прииски, или, как у нас говорили, на Кудельку. Собралось туда из Щипачей в этот раз человек сорок.
Других заработков на стороне у нас не было, и многие из нашей деревни ходили на прииски каждое лето. Как только отсеивались, котомку на плечи и целой артелью - туда. Возвращались только к сенокосу.
О приисках я наслышался
Семь верст до станции Пышминской мы прошли по утреннему холодку. Положив котомки на землю, мы уселись возле платформы вокруг Андрея Егоровича, который рассказывал что-то смешное. Поблизости от меня сидели Фролка, дядя Василий с Феклой, Лавруха, Мишка Косой, Павел с Анисьей, Тимка и чуть подальше - матрос Василий, недавно вернувшийся с флота по болезни. Сидел он на своем сундучке, с которым, должно быть, ходил и на военную службу; выделялся он между нами только тельняшкой с синими поперечными полосками да матросской бескозыркой, на которой уже не было ленточки.
Мимо нас по платформе прошел человек в узеньких брюках в обтяжку. Андрей ехидно ухмыльнулся:
– Ишь, какой тонконогий, кляп его возьми!
Все захохотали. Брюки у нас тогда никто не носил, и каждого в брюках, а не в домотканых штанах в синюю и красную нитку мы считали чужим, из господ.
Скоро за березовыми перелесками послышался свисток паровоза. Мы поднялись и, закидывая котомки за плечи, заторопились на платформу. Тяжело пыхтя и выпуская белый пар, перед нами прошел паровоз, за ним потянулись вагоны. Сначала мы не знали, в какой вагон садиться, но к нам подошел тот самый, в брюках, и направил нас в конец поезда, где виднелось несколько красных товарных вагонов.
На поезде я до этого ни разу не ездил и ждал чего-то необыкновенного, но ничего такого не оказалось. Павел подсобил мне залезть в вагон и бросил за мной мою котомку. Когда все уже были в вагоне, кто-то снаружи закрыл за нами дверь, и стало почти совсем темно. Полок и скамеек не было, и мы уселись прямо на полу. В тесноте и сутолоке я даже не заметил, как тронулся поезд. Только по вздрагиванию вагона я догадался потом, что мы едем...
С поезда мы сошли на станции Грязновской. Пройдя с версту реденьким березняком и миновав большое село, свернули в темный сосновый лес, на пыльную таежную дорогу. До приисков оставалось еще больше тридцати верст.
С самого же начала кое-кто стал отставать: одни быстро натерли себе ноги, у других были слишком тяжелые котомки. Мы с Павлом и Мишкой шли впереди.
– Ходить надо умеючи. Ноги в коленках сильно не сгибай: устанут скоро, - наставлял меня Мишка.
– Смотри, как я иду!
Он действительно шел легко, собранно, и мы с Павлом еле за ним поспевали.
Вскоре нас обогнала коляска, запряженная парой лошадей, в которой сидел человек в шляпе. Впереди и сзади коляски скакало по одному стражнику.