Берлин-Александерплац
Шрифт:
Иов, теперь ты всего лишился. Ночевать тебе позволено в старом сарае. Все боятся твоей проказы. Бывало, радостный, ты объезжал верхом свои владения, и люди толпились вокруг тебя. Теперь у тебя деревянный забор перед носом, забор, по которому ползут улитки. Ты познакомился ближе и с дождевыми червями. Это — единственные живые существа, которые не боятся тебя.
Изъеденные проказой глаза ты, горемыка, живое гноище, открываешь лишь изредка.
Что мучит тебя больше всего, Иов? Что потерял ты сыновей и дочерей, что нет у тебя теперь ничего, что мерзнешь ты по ночам?
— Кто это спрашивает меня?
— Я только голос.
— Нет голоса без горла.
— Значит, ты думаешь, что я человек?
— Да, и потому не хочу тебя видеть. Уходи.
— Я только голос, Иов, открой глаза пошире, и ты все равно не увидишь меня.
— Ах, значит, это бред! Моя бедная голова, теперь я схожу с ума, у меня отнимают даже мои мысли.
— А хоть бы и так, разве тебе их жалко?
— Но я не хочу.
— А ведь все страдание твое в мыслях. И ты не хочешь их лишиться?
— Не спрашивай, уходи!
— Я и не собираюсь их у тебя отнимать. Я хочу только знать, что тебя больше всего мучает?
— Никому нет до этого дела.
— Никому, кроме тебя? Никому?
— Да, да! И тебе тоже!
Пес лает, рычит, щелкает зубами. Немного времени прошло, и вновь раздался тот же голос…
— Сыновей ли ты оплакиваешь?
— За меня никому не придется молиться, когда я умру. Я отрава для земли. Все плюют мне вслед. Иова надо забыть.
— Быть может, дочерей?
— Дочери — увы! Они тоже умерли. И я завидую им. А были красавицы. Они подарили бы мне внуков, но их похитила смерть. Они погибали одна за другой, словно бог, схватив их за волосы, поднимал и бросал вниз, в пропасть.
— Иов, ты не можешь открыть глаза, они гноятся, слиплись. Ты жалуешься и горюешь, потому что лежишь в огороде, собачья будка да болезнь — все, что тебе осталось.
— Голос, голос, откуда ты?
— Не пойму, чего ты убиваешься!
— Ох, ох.
— Ты стонешь, и сам не знаешь почему, Иов.
— У меня…
— Что у тебя?
— У меня нет сил. Вот в чем дело.
— А ты бы хотел, чтобы вернулись они?
— Нет сил надеяться, нет желаний. У меня нет зубов. Я дрябл, и стыдно мне.
— Значит, у тебя нет сил?
— Да, это так.
— Вот видишь, ты сам это знаешь. И это страшнее всего!
— Да, у меня это на лбу написано. Боже, какая я тряпка!
— Вот это, Иов, и есть то, от чего ты больше всего страдаешь. Ты не хочешь быть слабым, хочешь бороться. Если не бороться, то лучше уж прогнить насквозь, разума лишиться, лишиться мыслей и стать безмозглым скотом. Пожелай чего-нибудь!
— Ты меня уж так много спрашивал, голос, теперь я верю, что ты имеешь на это право. Исцели меня! Если можешь… Сатана ли, или бог, или ангел, или человек — исцели меня!
— Ты от любого принял бы исцеление?
— Исцели меня!
— Иов, подумай хорошенько, ты ведь не видишь меня. Если ты откроешь глаза, ты, быть может, испу гаешься меня. Быть может, я заставлю тебя заплатить за исцеление страшной ценой.
— Это мы увидим. Ведь, судя по твоим словам, ты не шутишь.
—
— Исцели меня!
— Я — сатана.
— Исцели меня!
Тогда голос отступил, стал слабее, умолк. Пес залаял. Иов в страхе прислушался: умолк! где ты? Хочу исцеления или смерти! Он визгливо закричал. Наступила страшная ночь, и снова раздался голос:
— А если я — сатана и ты никогда от меня не избавишься?
— Ты не хочешь меня исцелить. Никто не хочет мне помочь — ни бог, ни сатана, ни ангел, ни человек! — закричал Иов.
— А ты сам?
— Что я?
— Ты же сам не хочешь!
— Что?
— Кто может помочь тебе, раз ты сам не хочешь?
— Нет, нет, — захныкал Иов. А голос в ответ:
— Бог и сатана, ангелы и люди — все хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь… Бог — по милосердию, сатана — чтоб впоследствии тобой завладеть, ангелы и люди — потому что они помощники бога и сатаны, но ты сам не хочешь.
— Нет, нет! — снова захныкал Иов, потом взвыл и бросился наземь.
Он кричал всю ночь, и голос не умолкал больше.
— Бог и сатана, ангелы и люди хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь!
А Иов твердил свое:
— Нет, нет!
Иов кричал, старался заглушить голос, но голос усиливался, становился все громче, говорил все быстрей, и он не поспевал за ним. Так прошла ночь. К утру Иов пал ниц.
Безмолвно лежал Иов.
С того дня язвы его стали заживать.
На скотопригонный двор поступило: свиней 11543 штуки, крупного рогатого скота 2016 голов, телят 1920, баранов 4450.
Смотри, какой славный теленок. Что это хотят с ним сделать? Человек ведет его куда-то на веревке, вот они прошли в огромный зал, где ревут быки; человек подводит теленочка к скамье. Таких скамеек там целый ряд, и возле каждой лежит деревянная дубина. Обеими руками он подымает глупышку теленка и кладет его на скамью; тот покорно лежит. Он подхватывает его еще снизу и придерживает левой рукой за заднюю ножку, чтоб не брыкался. А затем берет веревку, на которой привел теленка, и крепко привязывает ее к кольцу в стене. Теленочек терпеливо лежит и ждет. Он не знает, что с ним будет, но ему неудобно лежать на деревянной скамье, он колотится головой о какой-то твердый предмет. Ему и невдомек, что это такое! Это — кончик дубины, которая прислонена к скамье; скоро она опустится ему на голову. Это будет его последним соприкосновением с сим миром. И вот этот старый, простой человек, который стоит тут один-одинешенек, этот тихий старичок с мягким голосом, что-то ласково говорит теленку, потом берет дубину, заносит ее, не очень высоко, много ли требуется силы для такого нежного создания, и с размаху опускает ее беспомощному животному на затылок. Так же спокойно, как и привел его сюда и уговаривал лежать смирно, он наносит ему смертельный удар по затылку, без злобы, без возбуждения, но и без всякого сожаления — что ж поделаешь, раз уж так заведено, а ты у нас теленочек хороший, знаешь ведь, — чему быть, того не миновать…