Берлин-Александерплац
Шрифт:
Битых два часа трудились они не покладая рук. Все, что под руку попадется, волокут в квартиру Тернера: мешки с кофе, сахаром, коринкой. Обобрали всю бакалею подчистую, потом за ящики со спиртным взялись — вина, коньяки, настойки всякие. Перетащили чуть ли не полсклада. Мечется Гернер, злится, что все это не ему одному достанется. А старуха его успокаивает.
— Я же все равно, — говорит, — не смогла бы столько перетаскать, у меня ведь расширение вен. А те все носят да носят, старик аж слюной брызжет.
— Расширение! Сходи в аптеку да купи себе резиновые чулки, а то экономию наводишь там, где не надо!
Но Густа не слушает. Она глядит не наглядится на своего длинного, и он тоже на ребят гордо посматривает.
Таскали они, пока из сил не выбились, а как ушли, Гернер закрыл за ними дверь, заперся и давай с Густой пьянствовать. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок! Да и время нечего терять — надо успеть все перепробовать и, что получше, завтра же с утра сплавить какому-нибудь торгашу. Развеселился даже, дело стоящее. И Густа тоже довольна, как ни говори, а муж у нее хороший, ее ведь муж, не чей-нибудь, она уж для него постарается. Так они с двух часов до пяти утра всего перепробовали, да не как-нибудь, а с чувством, с толком. Надрызгались и завалились спать. Что и говорить, славная была ночка.
А около полудня — звонок! Звенит, надрывается. Но Тернеры и ухом не ведут. Куда уж им после такой попойки. А звонки не прекращаются, вот уж в дверь кто-то колотит — ногами, что ли? Наконец Густа очухалась, вскочила и давай тормошить Пауля. — Пауль, Пауль, стучат, иди открой. Тот еле глаза продрал: «Где? что?» — но она живо растолкала его. Скорей, мол, скорей, ишь как стучат, того и гляди дверь разнесут в щепы! Верно, почтальон! Встал Пауль, натянул штаны. Только успел отпереть, как в комнату ввалились трое. Что за банда? Неужели ребята за товаром, в такую рань? Нет, не то!.. Это ж лягавые, сыщики из уголовной полиции! Ну на сей раз им долго разыскивать не пришлось. Они глаза вытаращили от изумления. Ай да управляющий домом, хорош! — на полу навалены целые горы краденого добра. Повсюду — в коридоре, в комнате, все как попало, вперемежку: мешки, ящики, бутылки, солома. Комиссар говорит:
— Такого свинства я в жизни не видывал!
Ну, а Гернер? Ему говорить нечего. Стоит молчит! Уставился на лягавых. Мутит его еще к тому же. Кровопийцы, сволочи, будь у меня револьвер, я бы живым не дался. Неужели ж всю жизнь гнуть спину на стройке, а господа будут денежки загребать? Эх, дали бы хоть винца глотнуть… Ничего не поделаешь, надо одеваться. «Успеете, дайте хоть подтяжки пристегнуть!»
А жена его нюни распустила, хнычет.
— Ах ты господи, мы ничего не знаем, господин комиссар, мы ведь порядочные люди, это нам, верно, кто-нибудь подкинул, вот все эти ящики, потому как мы крепко спали, вы и сами видели, вот кто-нибудь и сыграл с нами такую штуку! Не иначе, кто-нибудь из нашего же дома, господин комиссар! Пауль, что же теперь с нами будет?
— Все это в полиции расскажете.
— Это, значит, и к нам ночью воры забрались, старуха, — вмешивается в разговор Гернер. — Верно, те же самые, которые склад очистили, а нас в полицию тащат.
— Вот все и расскажете там или потом на следствии.
— Не пойду я в полицию.
— Не пойдете, свезем.
— Боже мой, Густа, я же ни звука не слыхал, как к нам воры забрались. Спал как убитый.
— Да ведь и я тоже, Пауль.
Густа хотела было под шумок достать из комода два письма, от длинного, да один из агентов заметил.
— Ну-ка, покажите-ка! Или нет, положите обратно. Обыск потом проведем!
Она в азарт вошла.
— Что ж, ваша сила… постыдились бы врываться в чужую квартиру!
— Ну, кончай разговоры, пошли!
Тут Густа и начала ломать комедию — на мужа не смотрит, голосит, катается по полу, — пришлось ее силой тащить. А муж ругается на чем свет стоит, вырывается, кричит:
— Не смейте женщину оскорблять!
Что же это творится? Грабители настоящие скрылись, вымогатели проклятые,
Во дворе, у ворот, собралась толпа. Толки, пересуды. Франц не вмешивался в разговоры. Засунул руки в карманы, поднял воротник, втянул голову в плечи, по самую шляпу. Ходит от одной группы к другой и молча слушает. А когда плотника с его толстенькой супругой повели по двору на улицу, зеваки расступились, стали шпалерами. И Франц стоял — смотрел. Застукали, значит. Что ж, ведь и ему пришлось когда-то идти таким манером. Только тогда было темнее. Ишь как глядят, — прямо перед собой. Стыдно им поди! А другие что, лучше? Лясы-то каждый может точить. Поди знаете, каково человеку в таком положении! А сами-то, сами хороши — жульничают по тихой, а потом забьются за печку, и все шито-крыто, хапуги мещанишки! Вон теперь открывают дверцу «зеленого Генриха» [6] . Лезьте не стесняйтесь. Вот и бабенку втолкнули — она вроде выпивши, что ж, ее право-полное право! А эти — пусть смеются. Сами бы попробовали, каково это… Ну, трогай.
6
Полицейская машина.
А люди не расходятся, все стоят, судачат Пошел Франц со двора, за воротами стужа лютая. Обернулся посмотрел на ворота, потом улицу оглядел… Ну, что делать будешь? Как жить? Потоптался на месте. Ух черт как холодно, собачий холод! Но наверх к себе все равно не пойду. Куда же идти-то?
Стоит так, переминается с ноги на ногу. Сам не заметил, как ожил! Что ему до всей этой сволочи? Стоят, лясы точат! И знать он их не желает! Надо будет подыскать себе другую комнату. Все равно отсюда выживут.
И Франц бодро пустился в путь, вниз по Эльзассерштрассе, вдоль забора, где метро ремонтировали, сначала к Розенталерплац, а там — куда глаза глядят.
Так вот и случилось, что Франц Биберкопф выполз наконец из своей норы. Управляющий, которого прогнали сквозь строй зевак, его кругленькая, подвыпившая жена, кража со взломом, «зеленый Генрих» — все это не выходило у него из головы. Но еще он до площади не дошел, как на пути его попалась первая пивная. Тут-то оно и началось. Рука потянулась в карман, хвать, а бутылки пустой и нет. Нет и нет! Забыл! Вот черт! Наверху у себя в комнате забыл! Задурили голову! Как началась вся эта катавасия на дворе, он мигом накинул пальто и айда вниз, а про бутылку-то и не вспомнил. Будь она проклята! Не назад же топать! И пошло: нет, да! Да, нет… Ни туда, ни сюда. Ругается на чем свет стоит, сам себя уговаривает, топчется на месте. «Ну заходи, чего стал!» — «Да ну его к черту!» Никогда еще с Францем такого не было. «Зайти? Или не заходить? Очень уж пить хочется! Выпей сельтерской!
А то ведь зайдешь — опять назюзюкаешься, и все. Да, выпить-то ведь хочется, до смерти хочется! Нет, не пойду, лучше уж на улице постою, а то опять день-деньской проваляешься в каморке у старой Шмидтши». И снова перед глазами «зеленый Генрих» и Гернер с женой. «Ну нет, шалишь! Налево кругом, нечего здесь торчать, может быть когда-нибудь в другой раз, а теперь — пошли куда-нибудь в другое место!»
И вот Франц чуть не бегом на Алекс пустился. В кармане 1 марка 55 пфеннигов. Хлебнул он одного только чистого воздуха и побежал. Через силу заставил себя как следует пообедать в кухмистерской: заказал телячье рагу с картофелем, впервые за несколько недель плотно поел. После еды жажда стала как будто меньше. Оставалось еще семьдесят пять пфеннигов. Франц задумчиво поиграл монеткой. Не пойти ли к Лине? Да ну ее, что она мне? Язык обложило, во рту кисловатый вкус, в горле пересохло, словно огнем жжет. Сельтерской, что ли, выпить?