Берлин: тайная война по обе стороны границы

Корнилков Аркадий Николаевич

Я сделал для себя соответствующие выводы из этой ситуации. В дальнейшем был вынужден настороженно относиться ко всем поручениям Чудинова по берлинской группе, которые не входили непосредственно в мои служебные обязанности. Он обычно сопровождал их словами:

«Для того вы и сидите в Берлине!» К сожалению, иногда приходилось перепроверять их обоснованность через вышестоящее руководство. Такова была реальность!

Жизнь в Берлине после закрытия границы с его западной частью носила довольно тревожный характер.

Оперсостав уже втянулся в напряженный ритм службы.

Мы привыкли к изменениям и приближенности нашей жизни к полевым условиям. Но нашим близким, женам и детям это давалось непросто. По ночам иногда слышались взрывы в районе границы.

В Карлсхорсте немедленно поднимались тревожные мобильные группы батальонов охраны, и машины БТР с мотострелками мимо наших окон выезжали к местам событий у «защитной стены» для подстраховки погранвойск ГДР. Часто приходилось самому проводить проверки на мобилизационную готовность самих членов семей: два тревожных чемодана на семью на случай срочной эвакуации и час на сборы для погрузки в автомашину. Иногда приходилось напоминать о требованиях, если они не соблюдались. Это тоже не поднимало настроение у жен и детей. Приходилось напоминать, что мы — воинская часть, полевая почта, и сборы должны быть короткими по-военному.

С закрытием границы в военно-административном городке Карлсхорст сняли с периметра внешнюю военную охрану, которую несли солдаты полка МГБ ГДР. Были упразднены и наши военные КПП на въезде и выезде из городка.

Среди клиентов ресторана «Волга» и магазинов для советских граждан, расположенных в Карлсхорсте, стали появляться американские военнослужащие, официально бывающие в нашей военной комендатуре. Как правило, они владели русским языком. Такие перемены вызывали чувство какой-то незащищенности. Хотя и раньше наличие внешней охраны на деле не являлось гарантией безопасности. Об этом я тоже упоминал, описывая нашу жизнь в Берлине в начале пятидесятых годов.

С переездом отдела в Потсдам нам вменили в обязанность ежедневно готовить для руководства обзоры западной прессы. Нас обязали также просматривать итоговые телевизионные вечерние передачи западногерманского телевидения. Цель была одна: выявление сведений, представляющих интерес для оперативной работы.

Рабочий день начинался в 8.00 утра с просмотра свежих газет и журналов, издаваемых в Западном Берлине. Доставку прессы обеспечивала комендатура, куда каждый день к этому времени ее привозили американцы согласно старым союзническим договоренностям. После просмотра периодической печати я брал на заметку содержание наиболее интересных материалов, прикладывал свои комментарии к газетам и в 9.00 организовывал их отправку в Потсдам.

В 9.00 я докладывал по правительственной связи генералу В. В. Федорчуку краткое содержание наиболее интересных публикаций. Таким же образом я докладывал в Потсдам о наиболее значимой для нас информации из вечерних телепередач.

Вспомнив о том, что раньше я изучал еще и польский язык, руководство управления поручило мне поддержание делового контакта с представителем польской военной контрразведки в ГДР. Мы встречались с ним регулярно, примерно раз в месяц, или по мере служебной необходимости, обменивались текущей информацией. Иногда возникали и общие проблемы, требовавшие решения.

Правило было одно: источники информации не разглашались. Его телефонный псевдоним был Адам. Он внушал мне глубокое уважение своей компетентностью и добрым отношением к России и СССР. В том, что он был нашим верным другом, у меня нет никаких сомнений и сегодня. Адам был участником войны, имел ранения. Одно из последних ранений получил вместе с нашим оперработником во время проведения операции, при которой наш сотрудник погиб.

Наш контакт внезапно оборвался из-за чрезвычайного происшествия в стане поляков. Изменил Родине его прямой руководитель по службе — начальник польской военной миссии в Западном Берлине, генерал польской военной разведки. Адама срочно отозвали в Варшаву, и я его больше не видел. Общение с Адамом было исключительно полезным для меня. Я значительно пополнил свои знания о положении в польских военных и территориальных органах госбезопасности, о позиции польских властей в связи с намечающимися изменениями в германском вопросе и их взглядах на состояние

дел внутри стран — участниц Варшавского договора.

Кроме названных задач в мои обязанности входило также поддержание постоянного рабочего контакта с руководителями особого отдела берлинского гарнизона. Специфика работы отдела и задачи обслуживаемого им военного гарнизона были мне хорошо известны еще по прежней командировке. Наша группа располагалась в одном здании с особым отделом. Технически не было никаких препятствий для частых встреч, способствовавших успешной совместной работе.

Однако наше близкое соседство на деле не являлось гарантией взаимопонимания и единства в целях успешного решения общих задач. Проблема была в личности начальника органа. Я постоянно сравнивал склад оперативного мышления начальника отдела С. И. Мельникова и подчиненного ему оперсостава со стилем работы их предшественников. Это сравнение было явно не в пользу моих нынешних соседей. В 50-е годы берлинский отдел возглавляли товарищи Шаталов и Скнарин. Их действия отличала инициатива и оперативная настойчивость, наступательность в постановке задач, боевой настрой, стремление видеть дальше ограждения опекаемой ими воинской части, а не желание пассивно отсидеться за ее забором с колючей проволокой. Чувствовалась фронтовая закалка. Теперь же для решения наиболее серьезных вопросов совместной оперативной деятельности я был вынужден постоянно прибегать к составлению планов, принуждающих их к активной работе, с указанием конкретных исполнителей по каждому пункту намечаемых мероприятий, с их обязательным утверждением руководством управления.

Несмотря на это, когда по одному из серьезных мероприятий, как и предполагалось по плану, мы получили ожидаемую реакцию разведки противника, начальник берлинского особого отдела полковник С. И. Мельников самовольно, из корыстных соображений изменил ранее отработанную и утвержденную линию поведения одного из основных исполнителей. Так была провалена начавшаяся оперативная игра, совместно спланированная с одним из внутренних военных округов страны.

Практика работы по подобным мероприятиям и с другими руководителями особых отделов, к сожалению, свидетельствовала о том, что они порой просто недооценивали или не понимали остроту боевых задач, решаемых мероприятиями по подставам разведке противника. Чувствовалось, что сами они морально не готовы к их осуществлению. Не исключаю, что порой за внешней готовностью или за волокитой и срывами согласованных планов, появлением непонятных «ошибок» при их реализации, скрывалось обычное желание уклониться от ответственности за работу по серьезному делу…

В конце сентября 1966 года я возвращался поездом в Берлин из командировки в Лейпциг. Когда за окном замелькали знакомые пригороды столицы, я внезапно почувствовал себя плохо: давило в груди, мне не хватало воздуха. Я посмотрел на своих попутчиков-немцев. Никто из них не проявлял признаков беспокойства.

Я вышел в Карлсхорсте. На платформе я опять почувствовал, что мне нечем дышать. По пути домой я зашел в гарнизонную поликлинику, располагавшуюся поблизости. После беглого осмотра дежурный врач сказал, что мне необходима госпитализация. Пришлось вызвать дежурного из отдела. При передаче ему имевшихся при себе оперативных документов, табельного оружия, печати и ключей от сейфа я потерял сознание.

Пришел в себя только на другой день в палате госпиталя. Никогда до сих я не лежал в больнице, и на здоровье за свои 36 лет никогда не жаловался. Врачи констатировали предынфарктное состояние на фоне сильного физического переутомления организма. Весь последний год, действительно, приходилось работать почти без выходных. После дальнейшего обследования у меня диагностировали сильную мерцательную аритмию и рубец на сердце как следствие двух миокардитов. Как объяснили мне врачи, это явилось результатом двух ангин, перенесенных мною этой весной на ногах. К врачам обращаться было некогда. Два месяца в госпитале стали расплатой за самодеятельное лечение. От инфаркта врачи меня отстояли, но аритмия сердца стала моим спутником на всю жизнь.