Берлинский дневник (1940-1945)
Шрифт:
Суббота, 2 сентября.
Лоремари Шенбург теперь тоже переехала к Марии Герсдорф; мы вместе занимаем бывшую комнату Готфрида Крамма. Лоремари слишком издергана, чтобы жить одной. Кроме того, мы предпочитаем встретить полицию вместе — в случае, если…
Папa был здесь два дня и сегодня уехал обратно в Кениг-сварт. Он оставил мне крест своего прадеда, который тот носил на протяжении всех войн России против Наполеона. Он говорит, что этот крест спас предка тогда и спасет меня теперь.
Тем временем Лоремари подружилась с булочником возле тюрьмы на Лертерштрассе. Он подрабатывает тюремщиком и уже передавал письма и сигареты Тони Заурма. Она ходит туда ежедневно, надеясь еще получить и ответ от Адама Тротта на ее последнюю записку, но тюремщик, которому она ее отдала, теперь избегает ее, хотя два дня назад он сказал: «Кто-то должен что-нибудь сделать для графа Шуленбурга, он слабеет с каждым днем». Это первое подтверждение
После обеда мы потратили довольно много времени на резку хлеба и поджаривание крошечного цыпленка, присланного Отто Бисмарком. Потом мы разложили все по трем пакетам: один для посла, один для Готфрида Бисмарка и один для Адама. Лоремари также понесет фрукты и овощи для Тони. Последнему не разрешают ни хлеба, ни мяса — ничего подкрепляющего. Их намеренно держат полуголодными — чтобы сделать их «покладистее»!
Перси Фрей подвез нас на своей машине и высадил на некотором расстоянии от тюрьмы. Лоремари точно проинструктировала меня, как себя вести, но, признаюсь, у меня дрожали коленки. Я была там в первый раз. Здание — из красного кирпича, издали выглядит как любая другая казарма. Мы договорились, что я буду спрашивать только про графа, пока Лоремари у другого входа справляется насчет Тони. Только после того, как я вернусь, она в свою очередь войдет и передаст пакеты для Готфрида и Адама.
У ворот стояли два эсэсовских охранника, потом был двор, и наконец большой подъезд, тоже с двумя эсэсовцами. Они остановили меня. Я сказала, что хочу говорить с Geheime Staatspolizei. [210] После этого один из них повел меня по широкому коридору и привел к огромной канареечно-желтой железной двери. Слева от нее имелось окошечко, за которым сидел толстяк, тоже в эсэсовской форме. Он спросил меня, что мне нужно. Я достала пакет и сказала, что прошу передать его послу графу фон Шуленбургу. Он велел мне подождать и исчез. Тем временем железная дверь несколько раз отворялась и из нее выходили охранники. Каждый раз я успевала увидеть кое-что внутри. Я видела обширное открытое пространство со множеством маленьких железных лестниц и платформ на разных уровнях; по обеим сторонам этих платформ тянулись камеры; их двери немного не доходили доверху, словно в дешевом туалете. Там было очень шумно из-за охранников, которые расхаживали повсюду в тяжелых сапогах, свистя и перекликаясь. Все это выглядело омерзительно. Скоро вернулся надзиратель, или тюремщик, или кто он там был и спросил, как имя графа. Я растерялась, но потом вспомнила, что его зовут Вернер. Тот заметил мою растерянность и рявкнул: «Если вы им так интересуетесь, вам следовало хотя бы знать, как его зовут!» Это задело меня, и я ощетинилась: «Спутать невозможно. Как известно каждому, есть только один посол граф фон дер Шуленбург. А так как ему за семьдесят, то я никогда не называла его по имени». Тогда он велел мне написать все на листочке бумаги, вместе с моим собственным именем, адресом и т. п. К этому я добавила несколько приветливых слов, спросив, могу ли я что-нибудь ему принести. Мне было не по себе, когда я отдавала эту бумажку, хотя к тому времени разницы не было никакой, они ведь все равно легко могут меня выследить. Тюремщик снова исчез, и я увидела, как он советуется с двумя товарищами. В конце концов он возвратился, швырнул мне пакет обратно, но записку оставил и бросил мне: «Не здесь! Если вам нужны подробности, спрашивайте в штаб-квартире Гестапо, Принц-Альбрехтштрассе». Я выбралась оттуда едва живая. В витрине за углом я увидела отражение своего лица: оно было зеленое.
210
Гестапо
Я рассказала Лоремари, как все было, и отправилась домой, а она пошла пытаться протолкнуть свои пакеты. К Марии она возвратилась не скоро. Она была в слезах. Она долго ждала в тюрьме того тюремщика, который раньше передавал записки Адаму. Когда он наконец появился, он не обратил на нее никакого внимания. Тогда потеряв надежду, она вышла из здания. За ней следил другой тюремщик; он последовал за ней до метро и на ходу шепнул ей: «Зачем вы все приходите? Они же вас дурачат! Все это время я смотрел, как вы приносите письма, но я вам говорю: он мертв!» Он имел в виду Адама. Он, должно быть, решил, что она влюблена в него. Он продолжал: «Я сам не могу больше смотреть на страдания всех этих людей. Я схожу с ума. Я попросился обратно на фронт. Я вообще не хотел тут служить. Эти ваши записки! Они тут над ними животики надрывают. Пожалуйста, сделайте, как я говорю. Не приходите больше. Уезжайте из Берлина как можно скорее. За вами следят. А тюремщика, который брал ваши письма, теперь перевели обратно в штаб-квартиру. Ему тоже больше не доверяют…» Речь шла о том самом человеке, который посоветовал ей прежде всего послать Адаму
211
«Он будет так рад…»
Здание тюрьмы на Лертерштрассе, построенное в 1840-х годах, состояло из четырех корпусов, один из которых — военная тюрьма — подчинялся вермахту, а три других перешли в ведение Гестапо и использовались для содержания политических заключенных. Там держали большую часть заговорщиков 20 июля.
Условия, по описаниям оставшихся в живых узников, были суровые: четыре стены; койка, на которой запрещалось лежать в дневное время; деревянная табуретка; маленький встроенный в стену стол; в углу — нечто вроде туалета, для которого надзиратели выдавали обрывки газет недельной давности; не было карандаша и бумаги, не было книг, не было газет, не было прогулок во дворе, и нельзя было видеть, что происходит снаружи. Охрана состояла из обыкновенных тюремных надзирателей, но за ними, в свою очередь, присматривали эсэсовцы — в основном фольксдойче (репатриированные из Восточной Европы) и приученные к жестокости операциями против партизан в России. Убирали камеры, разносили еду и раздавали бритвенные приборы вспомогательный персонал из евреев, других политических заключенных или членов секты «свидетели Иеговы». За исключением последних, которые в силу своей этики неучастия чаще всего отказывались помогать товарищам по несчастью, эти люди часто были единственным связующим звеном между заключенными и внешним миром.
От заката до рассвета в камерах горел свет — если только над головой не было бомбардировщиков союзников. В этих случаях, пока охрана укрывалась в убежище, узники оставались запертыми в камерах, и многие из них погибли, когда бомба попала в один из корпусов тюрьмы. Несколько человек, оставшихся в живых, засвидетельствовали, что посреди падающих бомб их охватывало чувство безопасности — это были единственные моменты, когда за ними не наблюдали. Среди узников (многие из которых были верующими христианами) имелось несколько священнослужителей. Подкупив охранников или как-то иначе заручившись их благосклонностью, католические священники могли даже исповедовать и отпускать грехи: персонал приносил исповедь в закрытом конверте, а в другом конверте уносили отпущение грехов с освященной облаткой. Таким образом, несмотря на одиночное заключение и требование абсолютного молчания, сплеталась сеть христианской солидарности, которую даже Гестапо бессильно было разорвать.
Каждый день мы с Перси Фреем посещаем адвоката Тони. Это молодой, рано поседевший человек, на досуге занимающийся искусством, возможно, гомосексуал и несомненно умный. Сегодня, услышав рассказ Лоремари Шенбург о ее посещениях тюрьмы, он всплеснул руками и велел ей немедленно уезжать из Берлина; эти посещения — безумие; в конце концов нас самих всех арестуют; более того, всем этим мы ни в малейшей степени никому не помогаем. Он тоже полагает, что Адам Тротт все еще жив, но он добавил: «Лучше бы он был мертв, чем переносил все то, что он сейчас переносит». Кажется, только я одна надеюсь, что война закончится достаточно скоро, чтобы он мог до этого дожить.
Мы решили, что Лоремари следует вернуться к семье. Здесь она больше никому не может помочь. А если она дальше будет оставаться в Берлине, то ее непременно арестуют. Ага Фюрстен-берг будет носить передачи Тони. Ее по крайней мере там еще не знают в лицо. Но сейчас не так просто выбраться из Берлина, нужен специальный пропуск. Правда, Лоремари получила телеграмму о том, что умирает ее дед; возможно, это позволит ей купить билет.
Воскресенье, 3 сентября.
Хотя сегодня воскресенье, пришлось идти на работу — противовоздушное дежурство. Делом не занималась ни минуты, упражнялась на аккордеоне. После обеда зашли Альберт Эльц и Лоремари Шенбург, мы посидели и поговорили. Неожиданно Альберт выхватил свой револьвер, завопил: «Где Сикс? Я его пристрелю!» — и бросился вниз по лестнице. Я удержала его, вцепившись в его мундир люфтваффе, так как д-р Сикс как раз был у себя и работал.
Потом мы ужинали у Перси Фрея. По дороге туда Альберт останавливал полицейских и спрашивал, что они думают о графе Хельдорфе. Он хотел выяснить, насколько они осведомлены, и отпускал их только после того, как они заявляли, что все это Schweinerei. [212] Он просто с ума сошел! Эти истерические выходки можно объяснить только реакцией на постоянное напряжение.
Был сильный налет; мы переждали его в полуподвале напротив дома Перси, так как вернуться к Тони не решались.
212
мерзость