Берлинский этап
Шрифт:
К столовой начали подтягиваться заключённые, и Лида резко сменила тему разговора на «рыба вкуснее, чем ласты котика».
— От ластов хочется пить, — громко согласилась Нина.
Ласты всегда привозили слишком солёные.
Лида работала в другой бригаде и, не сговариваясь, о предстоящем побеге они с Ниной как будто забыли. Всё также вечером болели мышцы, также примерзали ночами волосы к нарам…
И только когда морозным вечером (не зря таким огромным, красным было солнце
Бежать решили рано утром, как только бригады примутся за работу.
— Встретимся на краю участка, у лыжни, — прошептала Лида, когда барак наполнился посапыванием. Как грузчик, захрапела тихая Дока Харитоновна, что, впрочем, не смущало уже даже Балерину.
Патрули с собаками непрестанно штудировали участок, как конспект. Мужчины привычно и безразлично валили деревья, а женщины тут же на подхвате обрубали сучья и жгли.
Костёр, как языческий бог, ждал приношений и уносил их, жадный, в небо.
Лида уже ждала в условленном месте, у лыжни.
— Ложись, — скомандовала она, едва приблизилась Нина, и мягко упала на снег. Быстро по-пластунски поползла по лыжне. Нина последовала её примеру, и вот, как две большие отчаянные ящерицы, они минуют вырубленный участок. Ищи-свищи, патруль, беглянок в бескрайней тайге.
Сердца бились колотушками, но, главное, можно было, наконец, встать в полный рост, затеряться среди деревьев.
Лида поднялась с колен и рванула вперёд. Снег, как трясина, вобрал её в себя.
Побежала и Нина, и тоже оказалась по пояс в сугробе.
— Главное, не останавливаться, идти, сколько есть силы, — сквозь зубы, как будто в лицо невидимому врагу, процедила Лида и медленно двинулась в тайгу наугад.
Загустевшим морем лежала тайга, но от лагеря не отделяло ещё и полкилометра.
Зима зловеще молчала в сговоре с белой бескрайностью.
Тишину разбудили два выстрела.
Лида попробовала идти быстрее и упала, окончательно увязнув в снегу.
Два выстрела означали: в лагере обнаружили побег. Значит, их уже ищут с собаками.
И, может быть, даже найдут.
Собаки находят всегда, обученные командам и жестокости, выхолощенные из домашних животных в зверей, они не пощадят: разорвут на месте.
Так случалось не раз. Время от времени мучительное ожидание свободы сотрясали два выстрела, как вызов безрассудства и отчаяния установленному порядку.
Но бежали обычно, когда тепло. Летом, рассказывали, побегов было не меньше пяти. Отваживались на заведомо обреченное предприятие только мужчины; всех их вернули.
Одного привезли в лагерь разорванным на куски, чтобы все могли видеть, на что способны служебные собаки.
… Лай становился всё ближе. Даже время и то сговорилось зачем-то с собаками и замедлило бег, приближая ощеренные,
Инстинктивно беглянки спрятались за пушисто припорошенный куст. Снег оказался здесь особенно рыхлым, как в насмешку, проглотил почти целиком — только головы торчат, как из-под одеяла.
А острые зубы готовы вцепиться в горло.
Нина закрыла глаза, ожидая, что сейчас чудовище набросится на неё, но собаку словно сдерживала невидимая сила.
Поводок!
Овчарка действительно, была на привязи, которую сжимал в руке один из охранников.
Мужчин оказалось двое, оба с ружьями за плечами, а собака только одна. А казалось (и правда, у страха глаза велики!) целая стая.
— Мы-то думали, порядочные люди сбежали, — презрительно сплюнул сквозь зубы один из них. — А тут — две обезьяны! А- ну вылазьте!
Лида выбралась первой и получила пинок под зад от державшего собаку на привязи. Ещё и стукнул её прикладом, чтоб мало не показалось.
— А ну марш вперёд!
Но Нину не тронул. Она понуро плелась следом за старшей подругой. Неудавшийся побег отнял все силы.
Второй конвойный, сжимавш Представилась и сразу угрюмо замолчала. ий поводок, молчал, и его лицо без выражения скрывало мысли также надёжно, как маска.
Остановились у вышки.
— Вот тебе двое, — обратился молчавший до сих пор к пожилому конвоиру. — Смотри за ними.
— Пусть сидят до вечера, — показал тот кивком головы на неудобные пни, как будто только их и ждавшие. — Дышат свежим воздухом до карцера.
Окошки в карцере, как глазки новорожденных котят, ни в какую не хотели пропускать солнечный свет.
Слепые стены были, явно, в сговоре с тяжёлыми скрипучими дверями и цементным полом, холодным, без подстилки. Спать на нём невозможно, только дремать сидя, когда совсем невмоготу.
Здесь не было ни времени, ни пространства, ни жизни, ни смерти. Только цементный пол и цементные стены. Они уже не казались такими страшными, как когда лязгнул замок, впуская пленницу.
По крайней мере, это было лучше, чем та гнетущая неопределённость, когда они стояли под конвоем с Лидой у вахты, пропуская возвращавшиеся с работы бригады в лагерь. — И что вы с хахалем твоим, французом, прям в самом Париже жили? — окончательно перехватила нить разговора у переводчицы Валентина. Где-то рядом также маялась лагерная подруга в точно такой же камере.
На пятый день всё стало уже настолько безразлично, что даже не хотелось выбраться из карцера, но дверь, вздыхая и скрипя, отворилась: «Приехали из Каргополя»…
…На языке устало и бессмысленно ворочался вопрос «Что такое Каргополь?», но не у этих же троих спрашивать, в самом деле.
Самый важный — прокурор. Другой, почти такой же набыченный — судья.
А третий кто?
Защитник что ли?
Не похоже…
Не для того они вдвоём с Лидой на скамье подсудимых, чтобы их защищали.