Берлинский этап
Шрифт:
Осколки действительности вдруг стали единой картиной.
Опущенные ресницы Ани, злорадная ухмылка замполита, стрелки, бегущие по замкнутому кругу циферблата, — всё вдруг обрело свой зловещий смысл.
Ведь оставалось ещё восемнадцать часов.
«Восемнадцать часов!» — хотелось бросить упреком в лицо этому майору, так безразлично сверкавшего звёздами напротив, но слова застыли в горле, и девушкой неожиданно овладело ледянящее спокойствие. Словно и прошлое, и будущее, и настоящее вдруг оказались под белой-белой толщей.
Собственная
Майор всё с тем же безразличием кивнул конвойному.
— Отведите её в камеру.
Допрос был окончен.
Теперь коридор казался Нине лабиринтом, из которого нет выхода. Только тупики.
Одним из таких тупиков оказалась камера.
Холодно щёлкнул замок, и в этом леденящем звуке девушке послышался злорадный смех замполита.
Нина бессильно опустилась на бетонный пол.
То, что случилось, невозможно было осознать.
Ведь утром так ярко светило солнце. Так беспечно говорили о будущем Аня и Клава, как будто были уверены наперёд, что ничего плохого уже не случится в их жизни.
Утром и Нина была в этом уверена…
И вот каменные стены и параша у двери, и никто, никто не поможет…
Камера довольно просторная. В ней уже ждут трибунала три женщины, тоже, наверное, узницы. Лица злые-презлые, молчат.
Гулом в тишине раздавались голоса — мужские и женские, юные и старые.
— У тебя есть закурить? — спрашивал низкий мужской голос.
— Нет, — отвечал ему кто-то голосом старика. — А у тебя?
— Последняя осталась.
Где-то перестукивались на азбуке Морзе.
— Тебе сколько дали? — спрашивала какая-то женщина другую.
— Два года.
— Повезло.
Голоса сливались в гулкую многоголосицу.
— … За хулиганство…
— … Я всю войну прошёл…
— … Три года…
— … Есть закурить?…
Нина закрыла глаза и погрузилась в беспокойный сон.
На другой день военным трибуналом судили солдат. А третье утро скрипнуло железной дверью, хмуро заглянуло в камеру сонным взглядом конвойного.
Серое помещение снова встретило девушку хмуро и холодно. В нём не было ничего, кроме трёх столов и длинного ряда стульев вдоль стены — для заключённых.
За столами теперь сидели трое — военный трибунал, каждый — за своим столом.
Один из них — майор, задававший вчера вопросы, теперь выглядел еще равнодушнее и лениво поглядывал в окно.
За средним столом толстый пожилой офицер сверлил пространство перед собой.
Третий был сутул и худощав, но, несмотря на щуплость, что-то неуловимое в его взгляде, манере держаться делало его самой мрачной и значимой фигурой за столом.
— Садитесь, — прогремел худощавый офицер неожиданно низким тембром.
Нина опустилась на стул под сверлящим взглядом.
Теперь стул
— Когда вас призвали в армию? — худощавый пристально посмотрел на Нину.
— Меня не… — во рту у Нины вдруг пересохло, язык отказывался слушаться. Она не успела выговорить, что не принимала присяги, как сидевший посередине грузный офицер уже сыпал другими вопросами.
— Почему бежала? Кто-то обидел в части?..
— Нет, никто…
«Никто» — конечно, неправда, но не обнародовать же во всеуслышание про Аньку и её замполита.
— Понятно, — покачал головой худощавый. — Тебе пять лет лагеря.
Нина вздрогнула: она только приготовилась к расспросам, а всё уже закончилось. Глупое какое-то недоразумение. Девушке казалось, что сейчас кто-то встанет и скажет: «Остановите это глупое недоразумение», но все оставались на своих местах.
Чёрный автомобиль, не останавливайся, не останавливайся, пока цветут улицы.
Глава 4. Круглица
Главным в Торгау было эхо, от него не могли утаится ни вздох, ни шаг, ни уж тем более, звук открывающихся — закрывающихся дверей. Эхо всегда начеку. Эхо никогда не спит в отличие от позвякивающих ключами надзирателей.
Тс-с-с-с… Эхо боится тишины. Молчите, молчите, молчите…
Ха! Скорее вездесущее сведёт с ума, чем позволит себя обмануть. Даже тишина и та в Торгау в сговоре с Эхом.
Дорога в Торгау была мучительно длинной. Нину везли на грузовой машине вместе с другими узницами и солдатами с сорванными погонами и расстёгнутыми воротниками. От щемящей обиды за других, загнездившейся в сердце, даже страх собственной участи отступил на время пути: «их-то за что, ведь они всю войну прошли?»
Торгау, как огромный каменный паук, терпеливо ждало попавших в сети закона.
Длинным лестницам, казалось, не будет конца. Неужели, и правда, всего лишь третий этаж?.. «Пришли», — конвойный втолкнул Нину в камеру. Эхо железно лязгнуло.
В камере было так многолюдно, что на Нину никто не обратил внимания: одной больше — обычное дело. Многие курили, и трёхъярусные нары окутывал смог такой густой и едкий, что у новенькой защипали глаза, и подступила тошнота. К счастью, вместо параши здесь был туалет с несколькими раковинами.
Всё вокруг жужжало, говорило, сливаясь в гул, в котором трудно было уловить отдельные голоса. Женщины говорили, говорили, говорили… Кто-то, как Нина, всё больше молчал. &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&& Никто не плакал, но никто и не смеялся. Лица напряжённые и злые. На одних была военная форма, других привезли в платьях и с высокими причёсками и даже накрашенными губами и ногтями.