Бернард Мандевиль
Шрифт:
Вспоминая Мора, мы, естественно, вспоминаем его «золотую книжечку о наилучшем устройстве государства», его «Утопию», к которой Мора привели, в частности, и размышления о несовместимости частных, своекорыстных интересов людей и блага общественного целого. Об Утопии, о золотом веке говорится в заключительных стихах «Возроптавшего улья». И тогда напрашивается мысль: не следует ли рассматривать мандевилевскую басню и как одну из ранних антиутопий? Действительно, сатирическое описание того, к чему в конце концов пришли пчелы, освободившись от своих пороков и начав честную и порядочную жизнь, является у Мандевиля одновременно и критикой представлений о золотом веке, который в определенной традиции общественного сознания связывался с идеалом общества всеобщего благосостояния. Развитие сюжета мандевилевской басни, если позволить себе аналогию, подобно ходу логического доказательства посредством «сведения к абсурду», где в роли «абсурда» выступает как раз Утопия. Британский историк А. Л. Мортон в своей книге «Английская утопия», прослеживая эволюцию социально-утопической мысли в Англии с XIV по XX в., указал на явный кризис, который
Если богатое и процветающее общество предполагает пороки у своих членов, то простая контрпозиция этого утверждения приводит к выводу, что если люди лишены пороков, то общество не может быть богатым и процветающим. Добродетель, которая, согласно аскетическим принципам, состоит в самоотречении, в победе над всеми аффектами, не может быть свойственна тем, кто привязан к земному богатству и преуспеянию, ибо такое самоотречение означало бы конец всякой активной и инициативной человеческой деятельности. Смысл многих рассуждений Мандевиля сводится к тому, чтобы показать, как редко встречается в цивилизованном обществе такое самоотречение. Подавляющее большинство тех, кто утверждает, что он отказался от своих чувственных желаний и наслаждений, просто лгут, лицемерят или обманывают самих себя. И здесь перед читателем вновь встает галерея нарисованных Мандевилем типов, теперь уже сильных мира сего, тех, кто богат и могуществен,— духовных пастырей, высоких сановников, правителей государств. Все они конечно же заявляют, что не может быть истинного блаженства в вещах мирских и тленных, но всей своей жизнью и деятельностью показывают, что только в них они и находят наслаждение. «Если великие мира сего, как духовные, так и светские, в какой бы то ни было стране не ценят земных радостей и не стремятся удовлетворить свои желания, то почему так свирепствуют в их среде зависть и мстительность, почему все другие аффекты совершенствуются и делаются более утонченными при дворах государей, больше чем где-либо еще?.. Почему, чтобы быть добрыми и добродетельными и стремиться побороть свои страсти, государственный казначей, или епископ, или даже гран-синьор, или папа римский должны иметь возможность получать больше доходов, покупать более дорогую мебель и иметь в личном услужении больше слуг, чем частное лицо? Что же это за добродетель, проявление которой требует такой пышности и таких излишеств, какие можно видеть у всех людей, стоящих у власти?» — иронически вопрошал Мандевиль (2, 160). Он видел лицемерие во всех его видах и обличиях и не уставал разоблачать его.
В поисках ответа на вопрос, откуда у людей, особенно у власть имущих, такая склонность к лицемерию или по меньшей мере к самообману, Мандевиль обращается к близким ему по духу философам, своим советчикам — Мишелю Монтеню и Пьеру Бейлю. Они, известные своими наблюдениями над сложной, противоречивой природой человека, высказали о человеке немало мудрых мыслей. Бейль однажды заметил, что человек — это такое необъяснимое существо, которое зачастую действует вопреки своим понятиям. «Это противоречие в устройстве человека является причиной того, что люди так хорошо понимают теорию добродетели и так редко можно встретить ее проявление на практике»,— заключает Мандевиль (2, 164).
Итак, подлинная, истинная добродетель среди людей встречается нечасто, а то, что часто считается таковой или выдается за нее, есть, увы, добродетель несовершенная. Такова, например, честь, которую Мандевиль подвергает тщательному анализу. Выполненный в обычной для него иронической манере, этот анализ интересен как свидетельство умения Мандевиля конкретно-исторически рассматривать нравственные понятия. Мандевилевская трактовка чести отлична и от определения ее как рода божественной благодати, и от квалификации ее как естественной добродетели — двух основных распространенных в то время концепций чести, которые Г. Фильдинг пародирует в споре между богословом Твакомом и философом Сквейром в третьей книге своего романа «История Тома Джонса, найденыша». «Честь в ее фигуральном смысле,— пишет Мандевиль,— ложная и несуществующая химера, изобретение моралистов и политиков и обозначает определенный принцип добродетели, не связанный с религией и обнаруживаемый у некоторых людей, заставляющий их строго выполнять свой долг и обязательства, какими бы они ни были» (2, 187). Честь побуждает человека сохранять верность тому, во что он верит, предпочитать интересы общества своим собственным, не лгать, не обманывать, не обижать никого и не терпеть ни от кого оскорблений. Она связывает общество и необходима для цивилизации людей, ибо в больших обществах они вскоре превратились бы в жестоких негодяев и вероломных рабов, если бы у них была отнята честь. При этом Мандевиль подмечает и то, что само понятие чести изменяется вместе с изменением общества, и то, что оно носит сословный характер. Так, кодекс чести очень изменился со времен средневекового рыцарства и в XVII в. выглядел значительно более облегченным и удобным, уже не требуя от человека былой рыцарской честности и справедливости. Честь человек может приобрести благодаря воспитанию или общественному положению, но «в знатных семьях честь, подобно подагре, обычно считается наследственной, и все дети лордов рождаются с ней» (там же). В отличие от человека истинно добродетельного самоотречение человека чести в одном желании вознаграждается удовлетворением, которое он получает от другого желания, и то, что он теряет, сдерживая какой-либо свой аффект, вдвойне выплачивается его гордости. Вот как выглядит современный человек чести (Мандевиль, конечно, имеет в виду дворянина): «Человек чести не должен обманывать или лгать; он должен пунктуально возвращать то, что занимает во время игры, хотя кредитору
VI. Происхождение нравственности
В истории новой философии Томас Гоббс первым попытался объяснить нравственность как превращенную форму эгоистических устремлений. Правда, у Гоббса эта мысль изложена в самых общих чертах. Из его концепции ясно, что институт морали возникает лишь в условиях политической организации общества и верховная власть устанавливает основания ее общеобязательных норм. В «Исследовании о происхождении моральной добродетели» Мандевиль набросал схему того, как могло произойти такое установление. Вот в главных чертах мандевилевская модель происхождения нравственности.
Поскольку человек является исключительно эгоистичным, упрямым и хитрым созданием, то одним принуждением его нельзя сделать послушным и добиться от него того совершенствования, на которое он способен. Перед политиками, законодателями и мудрецами, трудившимися над установлением общества, поэтому возникла задача заставить людей поверить в то, что для каждого из них выгоднее сдерживать свои эгоистические устремления, чем следовать им, и гораздно лучше принимать во внимание не личные, а общественные интересы. В качестве компенсации за такое самоотречение они изобрели воображаемое, идеальное вознаграждение, пригодное во всех случаях, ничего им не стоящее и наиболее приемлемое для всех.
Эти политики, законодатели и мудрецы, изучив все сильные и слабые стороны человеческой природы и обнаружив, что ни один человек не был ни настолько черств, чтобы не поддаться чарам похвалы, ни настолько испорчен, чтобы сносить презрение окружающих, сделали вывод, что самое лучшее средство, которое может быть здесь использовано,— это лесть. Они всячески льстили человеку, восхваляя его превосходство над другими живыми существами, проницательность его ума и величие души, способное подвигнуть его на самые благородные деяния. Незаметно вкравшись лестью в сердца людей, они внушили им понятия стыда и чести. А затем стали внушать им, насколько не соответствует их достоинству удовлетворение тех желаний, которые роднят их с дикими животными, и забвение тех высоких способностей, которые обеспечивают им превосходство над ними.
Людям постоянно твердили, что только те из них станут достойными представителями человечества, кто сможет обуздать свои низменные наклонности и, совершенствуя свой дух, возвысится до того, чтобы содействие общественному благу предпочесть собственным интересам. Те же, кто, не заботясь о благе других, думает лишь о себе, о своих вожделениях и выгодах и употребляет способности разума лишь на то, чтобы умножать свои удовольствия, объявлялись отбросами рода человеческого, которые ничем не отличаются от диких зверей, кроме внешности. Так, льстя одним и угрожая другим, творцы морали стремились вызвать у людей дух соперничества, возбудить у них желание попасть в число достойных и избежать того, чтобы их считали презренными существами.
Приобщая людей к нравственности, делали ставку на их гордость и тщеславие. Именно чувство гордости побудило самых решительных и лучших из людей переносить множество неудобств и лишений ради честолюбивого удовлетворения от того, что их признают достойными представителями человеческого рода. Тем же, которым не хватало гордости или силы духа, чтобы подавить свои низменные инстинкты, было стыдно считаться презренными существами. И поэтому, оправдывая самих себя, они говорили то же, что и все другие, и, скрывая свои несовершенства, восхваляли самоотречение и заботу об общем благе так же, как и остальные люди. Тем более что они не могли не получать выгод от тех действий, которые предпринимались на благо всего общества, и пожинать плоды трудов и самоотречения других.