Бернард Шоу
Шрифт:
В общем, что и говорить, пара была идеальная. Кроме того, как и всех фабианцев, их связывали стыд при виде всего, что творилось вокруг, и страстная мечта (которую дети у Толстого называли мечтой об исправлении мира) [25] сделать для людей что-нибудь получше того, что делал с ними капитализм.
Шоу поделился с Уэббом своим открытием: в Лондоне основалось некое Фабианское общество. Несколько следующих дней они провели в Уайтхолле, обсуждали, прикидывали, примеривались. Уэбб легко поддавался на уговоры. На собрании нового Общества он почувствовал себя, как и Шоу, в своей тарелке.
25
В «Отрочестве» Николенька говорит, как под влиянием Нехлюдова
Еще один новобранец фабианской армии был ходячей энциклопедией. В юности на него так и сыпались награды, подарки, стипендии. Да и немудрено, что на любом испытании он выходил первым: единым взглядом он схватывал самую суть предмета и накрепко запечатлевал ее в сознании, удерживая в памяти любую мелочь, если только она заинтересовывала его. Ума — палата, и порядок в ней такой образцовый, что ее не захламить никакому новому знанию. Уэбб не умел впадать в уныние, страстно жаждал знаний, горел желанием послужить обществу, так что он и фабианцы друг другу подошли. Не беда, что руки у него не в мозолях, что не умеет он залатать прокол на шине или забить гвоздь: у него хорошо работает голова, на слове его не поймаешь — такой забьет одними фактами.
Привлекли фабианцы и Сиднея Оливье, красавца аристократа с революционными взглядами, который служил вместе с Уэббом в Министерстве колоний. Опекаемое доселе Блэндом вкупе с женой, умной и обаятельной Эдит Несбит, Общество вскоре перейдет под руководство четверки: Шоу, Уэбба, Оливье и его университетского приятеля Грэама Уоллеса. Все четверо стали членами хэмстедского Клуба истории, выросшего из кружка по изучению марксизма. Здесь «одна молодая русская дама обрушивала на нас «Капитал» по-французски, покуда хватало нашего терпения и мы не начинали ссориться».
В Хэмстед, на собрания клуба Шоу, Уэбб и Оливье отправлялись вместе. Члены клуба собирались дважды в месяц сначала на частных квартирах, потом в хэмстедской абонементной библиотеке. Обсуждалась история европейской экономики, толковалась мудрость всех социальных преобразований, от Мора до Маркса и Прудона. Закладывались основы небезызвестного «фабианского» социализма.
Члены клуба не жаловали друг друга особой обходительностью, и все же им понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к Шоу. Он ликвидировал трения, громогласно и в самых нелестных тонах раскрывая групповые секреты. Предмет споров быстро забывался: всех объединял отпор, который следовало дать филиппикам Шоу. Самая внешность Шоу, казалось, помогала юмористу: бледное лицо и клочья оранжевой растительности на скулах и подбородке. Кто-то даже уподобил это лицо «недоваренному яйцу в мешочек».
Первые фабианцы являли собой пестрое сборище философствующих анархистов, отчаянных мятежников, атеистов, противников денег, христианских социалистов, поборников единого налога, блаженных жертв неразборчивого чтения, прихвативших, к примеру, вторую часть «Фауста» Гёте и утопистов. На весь этот калейдоскоп лиц снисходительно взирал типичный провинциальный тори демократ Блэнд — чем, скажите, не Парламент?
Когда же прибыло подкрепление в лице Шоу и Уэбба, стало ясно, что без конституционализма не обойтись: хватит, никаких уступок анархистам! На вопрос, скоро ли победит социализм, Шоу уже не ответит: «Две недели, самое большее». Он со всей серьезностью объявит обманом и ловушкой позицию бунтарей: если вчера капитализм был еще в силе, социализм назавтра не настанет, хотя бы мы и пошли сегодня на штурм Бастилии. Только беду накличут эти пылкие умы, и Шоу обращался к чувству юмора фабианцев, благодаря которому мятежники уже не могли воспринимать себя чересчур серьезно. Легкий, дерзкий на язык Шоу, иной раз ради позорного осмеяния своих оппонентов городивший сущую чепуху, отпугнул многих эмоциональных реформистов, которые окрестили «кабинетных социалистов» черствыми циниками. Новые руководители, однако, были рады сбыть этих реформистов с рук — те и ушли ни с чем.
Впервые имя Шоу было упомянуто в газетном
Шоу начал речь словами: «Председатель попросил не высказываться в духе, задевающем чувства определенных классов. Так вот, я обращаюсь к новейшему классу — к взломщикам, и если представитель его находится в зале, то пусть он мне поверит: я не порицаю его профессию. Я отдаю должное его высокому умению и смелости. Я понимаю, как многим он рискует: никакой хват-капиталист с ним не сравнится — ведь под угрозой свобода, жизнь, выпивка. А сколько людей обязаны громиле куском хлеба?! Адвокаты, полисмены, надзиратели, строители тюрем; перепадает и палачам… Полагаю, присутствующие здесь акционеры и землевладельцы согласятся, что я не хочу обидеть их больше, чем взломщиков. Я хочу всего-навсего пояснить, что эти три социальные разновидности наносят обществу один и тот же вред».
«КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ» НА ТРАФАЛЬГАРСКОЙ ПЛОЩАДИ
Упадок торговли достиг своего апогея в 1886–1887 годы. Безработные вышли из повиновения. Демократическая федерация ковала пока горячо и в феврале 1886 года прошла с безработными от Трафальгарской площади в Гайд-парк через Полл-Молл [26] . Полиция ожидала толпу в другом месте, эта ошибка стоила начальнику полиции его места. Богачи прилипли к окнам своих клубов — поглазеть на потеху. Безработным показалось, что из них делают посмешище, и они перебили окна, вошли в парк и открыли там митинг. Какие-то бродяги ограбили лавки и у статуи Ахиллеса остановили экипаж с дамой. Зачинщиками сочли Гайндмана, Джона Бернса и еще двоих. Они были арестованы. К счастью, старшина присяжных оказался видным христианским социалистом, который вертел в суде, как хотел, и четверых подсудимых оправдали.
26
Полл-Молл — район фешенебельных клубов.
Бунт нарастал, и в конечном счете уперся в вопрос о том, можно ли собирать митинги на Трафальгарской площади. Клич «Свобода слова!» привлек к социалистам всех рабочих.
На 13 ноября 1887 года — этот день впоследствии получил название «Кровавое воскресенье» — был назначен массовый митинг на Трафальгарской площади. Полиция наложила запрет, ссылаясь на постановление, вменявшее ей в обязанность «не допускать беспорядка» во время демонстраций. Шоу познакомился с этим постановлением (другие спокойно наплевали на него) и заявил, что обязанность «не допускать беспорядка» отнюдь не дает полиции права запрещать демонстрации, наоборот, подразумевает законное право на демонстрации. Значит, о запрете надо забыть и доказать свои кровные права. В Шоу пропадал юрист: вот и здесь он постарался, чтобы все было, как надо, по закону.
Разумеется, он шел со всеми на эту демонстрацию и выступал в числе других на Клеркенуэлл-Грин, где собрались для марша жители северной части города. Рядом с ним на трибуне стояли Уильям Моррис и Анни Безант, которую он тоже привел к фабианцам. Анни Безант безусловно была самым ярким публичным оратором в Лондоне, да, пожалуй, и во всей Европе. Ее не могла обескуражить или сбить никакая аудитория.
На Клеркенуэлл-Грин Шоу убеждал сохранять порядок и решимость в несокрушимых колоннах, направлявшихся к площади. Он еще за чистую монету принимал слова Шелли: «Вас много — их мало» [27] . Ну, впредь будет умнее.
27
Из стихотворения Шелли «Маска анархии».
Моррис отправился в голову демонстрации, Шоу остался, где стоял. Миссис Безант, глубоко привязанная к Шоу, напросилась идти рядом с ним. Шоу бурно возражал — возможно столкновение с полицией, и, если она будет настаивать, ей придется самой постоять за себя. Нелегко было погасить ее боевой задор, и они пошли рядом.
Все шло гладко до Блумсбери. Но там, в западной части Хай Холборна, дома расступились по сторонам и изумленная процессия увидела беспорядочное отступление головной колонны демонстрантов под ударами полицейских дубинок.