Бес шума и пыли
Шрифт:
Что тут началось! Вопли, крики, проклятия!.. Кто-то из зала швырнул в меня пустой чашей из-под пунша… От чаши я увернулся, и она, с лязгом ударившись о стену, закатилась под скамью, на которой я сидел, — скамью подсудимых.
Конвой бездействовал. И хорошо, что бездействовал. Трое стороживших меня мрачных нелюдей с тяжеленными алебардами в лапищах смотрели с ненавистью. Если б не служебное положение, они бы этими самыми алебардами на куски меня порубили!.. Я снова пригнулся — ножка от стула свистнула над ухом и отскочила от стены…
Вахтанг не требовал тишины.
— Увести, — скомандовал Вахтанг, — на гауптвахту. Приговор требовал освобождения из зала суда, но я не протестовал. Освобождение в данном случае приравнивалось к высшей мере наказания: меня же порвут, как тузика…
— Позо-ор!!! — выли бесы.
На гауптвахте меня поместили в одиночную камеру. Некоторое время я просто лежал на нарах, тупо уставившись в потолок. А потом ко мне вошел посетитель…
Филимон долго стоял, прислонившись к стене, не глядя на меня. Наконец пошевелился, кинул на нары пачку сигарет и батон с маком.
— Хоть я с тобой и не разговариваю, Адольф, — сурово начал он, — но вынужден сказать… Не получил ты по заслугам! Легко отделался! Если б наш Владыка не был таким… даже не хочу говорить… тебя бы осудили гораздо строже! Сорвал операцию… Из-за чего? Из-за жалости к людишкам?! Да за это вышка — без всяких разговоров!.. Я ведь тебя и тогда пожалел, поставив Печать: на земле ты бы хоть сколько-нибудь прожил. А здесь… Говорил тебе, что твой характерец тебя когда-нибудь крупно подведет!..
Я молчал. Возразить было нечего. Сорвал операцию, да… Тот факт, что Воитель Света богатырь Георгий Победоносец на следующий день после неудавшегося покушения прервал свой обет трезвости и жестоко напился — видимо, на нервной почве — и в результате пьяного дебоша попал в острог, хотя и не говорил в мою пользу, но контору порадовал. У конкурирующей организации строгие правила: проштрафившегося Воителя снизили сразу в рядовые Ратники, лишив части его силы и, конечно, многих полномочий. Опасность для преисподней он еще представлял, но уже не такую, чтобы можно было серьезно беспокоиться.
— А у Владыки, — шепотом продолжал Филимон, — оказалось извращенное чувство юмора! Ему представили отчет о твоих похождениях, и когда он дошел до того места, где совращенные карточной игрой индейцы устроили междоусобное побоище, что ржал до колик и дальше читать попросту не смог.
Я молчал.
— Одного не могу понять, — помедлив, проговорил мой друг. — Как ты осмелился вернуться? Ты же знал, что тебя будут судить, и судить сурово! Такого мягкого приговора, признаться, никто не ожидал.
Я молчал. Говорить не хотелось. Было стыдно, и я… очень устал…
Как осмелился вернуться? Да вовсе не осмеливался я! Не было во мне смелости. Вообще ничего не было!..
Лежал, помню, совершенно обессиленный и равнодушно наблюдал за тем, как меня окружают опоздавшие к основному действу стрельцы и доброхоты из публики, пришедшие в себя после бесславного исчезновения нечисти. Портал, закрылся, осталось только темно-красное пятно наверху — точно небо было обожжено.
Стрельцы
Я чуть приподнял голову. Странно — всё уже закончилось, а земля еще грохочет подземным громом… «Если Тависка оказался Оксаной, то кто тогда рвался из казематов на волю?» — мелькнула в голове мысль.
И тут рвануло! Метрах в пяти от меня сразу десяток ни в чем не повинных мужичков взлетели на воздух и с душераздирающими воплями приземлились на разных концах площади. Из образовавшейся в земле дырищи вылетел не кто иной, как душегуб Пахом-Чик, единственный глаз которого выражал такой ужас, что те, кто увидел атамана, мгновенно бросились наутек. Пахом тоже на одном месте не задержался. Шлепнувшись на землю, он взял низкий старт и кинулся бежать — почему-то в мою сторону. При этом он орал:
— Я же только поздороваться хотел! Я же… ничего такого!
Следом за одноглазым из-под земли показался низенький мужичок в разодранном азиатском халате, опутанный обрывками цепей, с вылинявшей тюбетейкой на несоразмерно огромной голове.
— Ахмет, басурманин проклятый! — ахнул рядом со мной богатырь Георгий. — Кто ж тебя, паскудника, освободил?!
Взмахнув мечом, богатырь прыгнул с телеги Ахмету Медному Лбу наперерез, но промахнулся. Ахмет, низко пригнув голову, свистнул мимо богатыря, боднул лбом телегу и разнес ее в щепы с такой же, наверное, легкостью, с какой пробивал каменные своды казематов, прокладывая себе дорогу наверх.
Народ кинулся врассыпную. На площади творилось нечто невообразимое. Пахом, моля о пощаде, бегал от Ахмета; Ахмет, завывая:
— Ах шайтан! — гонялся за Пахомом; богатырь Георгий пытался поймать и уязвить мечом того и другого; стрельцы дружной стайкой трусили следом за Воителем — то ли собираясь поддержать его в трудную минуту, то ли предполагая, что за спиной Победоносца сейчас самое безопасное место…
Я с трудом поднялся на ноги. О том, что случилось в казематах, мог догадаться и последний дурак. Пахом, выбравшись из камеры, пошел на поиски своего кумира, нашел-таки его и помог освободиться, что было вовсе не трудно, поскольку именно в этот день Никодим не смазал цепи, удерживавшие буйного басурманина. А басурманин, верный своему принципу «сначала убить, а потом подумать», всю накопившуюся в заключении злость решил выместить на первом подвернувшемся человеке — на Пахом-Чике то есть…
А почему я не перемещаюсь в контору? Ведь задание клиента выполнил: освободил Ахмета… Ну не своими руками, но ведь Никодим не смазал цепи именно из-за меня!.. Почему же я всё еще здесь? Неужели Печать Отторжения действует так широко — на весь механизм перемещения? Не может быть…
Кто-то схватил меня за плечи. Я рывком обернулся.
— Адик! — прошептал мне на ухо Гаврила — желтовато-бледный, как парное молоко. — Бежим! Уходим! В родное Колуново!
— Бежим, о храбрый Рогатый Дух, спасший жизнь моему мужу! — поддержала Прибрежная Галька. — Я видела, как зло отвергло тебя, оставив навсегда на земле. Не бойся, мы всегда будем с тобой!