Бес в ребро
Шрифт:
— Витечка, я поняла тебя: ты отдал мне пятнадцать лучших лет свободы с доплатой в виде детей. Спасибо, но я уверена, что не смогу тебе возместить такую щедрость…
— Зачем ты так говоришь? Зачем ты язвишь? — сказал он жалобно и неуверенно добавил: — Нам надо пережить этот кризис — это общий кризис нашей жизни, я вернусь, и все наладится…
— Нет, — сказала я твердо и встала. — Ты не вернешься сюда. Уходи, скоро придут из школы дети…
Резко — ножом по стеклу —
— Слушаю!..
— Здравствуйте! Мне нужна Ирина Сергеевна.
Нет, это не Витечкин горячий тенор, возбужденный, чуть тревожный, напористый, сразу что-то доказывающий собеседнику одним только тембром.
Густой спокойный баритон сытого, всем довольного человека. Наверное, благополучного. Жену, скорее всего, давно бросил.
— Я у телефона…
— Ирина Сергеевна, моя фамилия Ларионов. Я вам привез из Одессы живой привет от Ады…
Елки-палки! Мне сейчас только делов — от сумасшедшей сестры гостей принимать! Господи, ну что ты привязался ко мне!
Ада, ненормальная, от своего неизбывного доброжелательства и провинциального радушия посылает нам со всякой немыслимой оказией гостинцы — это у нее называется живой привет. Однажды она умудрилась силком всучить ящик с помидорами оказавшемуся в Одессе директору студии, где работает Витечка. Матерясь, директор озверело сунул Витечке в нос текущий соком ящик, а Витечка, плача от злобы, чуть не убил меня посылкой. «Сообщи своей кретинке, что она мне ящиком томатного сока испортила последние брюки и карьеру режиссера…» — сказал он.
Но я ничего не сообщила своей двоюродной сестре Аде, которую по привычке все повторять за Витечкой называю ненормальной и придурочной. Она не кретинка, а неисправимо, безнадежно добрая женщина. И несчастная. И любит нас. Не знаю, может быть, любить кого-то сейчас действительно сумасшествие? От этой ненормальности строго и педантично лечат…
— Алле, аллё! Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? Вы пропали куда-то! — доставал меня густой голос из телефона. Такой голос наверняка исходит из обильного чрева. Он живет в тяжелом, грузном человеке, как в пещере.
— Да, да! Я слушаю, простите…
— Ада прислала вам посылочку — фрукты для детей, я хотел завезти…
— Спасибо большое, мне вас совестно утруждать. Если вы скажете, где вы остановились, я подошлю сына за посылкой… — сделала я попытку.
Трубка усмехнулась:
— Боюсь, пареньку Адина посылка пока не по силам. Она на мою тягловую мощность рассчитана…
Вот беда! Нет у меня сил сейчас общаться с посторонним человеком, не до него мне, мне вообще сейчас ни до кого на свете!
И детям
Но у Ады нет для моих детей отца, чтобы прислать его живым приветом с Ларионовым, который своим толстым голосом доброжелательно предложил:
— Да я заброшу — труда не составляет.
— Спасибо… — растерянно ответила я, так и не придумав, как не пустить человека, который невесть откуда везет твоим детям подарок и в придачу предлагает доставить его в дом. Не скажешь же чужому человеку, что мне все фрукты мира до лампочки, что меня муж бросил!
— Вы меня, наверное, не помните, Ирина Сергеевна, — сочно, мягко, плотно говорил на другом конце провода Ларионов. — Мы два года назад танцевали на дне рождения у Ады. Помните, на даче в Люстдорфе? Вы были тогда всей семьей…
— Да, да, да, припоминаю, — готовно согласилась я, хотя, конечно, никого и в лицо — не то что по телефону — не вспомнила бы из той несусветной толчеи, которая вершилась у Ады на праздниках. Сто незнакомых между собой людей — все ближайшие друзья Ады — орут, шутят, танцуют под старинный граммофон, едят колбасу, сыр, овощи с картонных и фольговых тарелочек, пьют из граненых стаканов, консервных банок и пластмассовых стопок.
И все счастливы. Я помню, что было очень весело. Витечка — в ударе — импровизировал, острил, изображал, читал пародии и смешные стишата. Одним словом, «держал стол». Все были потрясены им — Витечка выкладывался на совесть.
Ночью, когда мы с Адой закончили приборку, Витечка сказал мне досадливо:
— Все-таки провинциализм — неизлечимая болезнь…
— Ты о ком? — удивилась я.
— О них… Темные, дикие люди…
Подумав мгновение — не обижу ли я его, — спросила с искренним интересом:
— А чего ж ты так надрывался?
Витечка долго рассматривал меня, потом пояснил:
— Хочу тебе напомнить, что это праздник твоей сестры. И, чтобы получился действительно праздник, а не тупая обжирательная пьянка, надо, чтобы кто-то один постарался для всех…
Витечка вообще очень мало ел и совсем ничего не пил. «При моей нервной системе мне нужен не коньяк, а бром», — пояснял он с усмешкой.
Наверное, оттого, что я устала тогда за долгий день, я стала раздражаться его величавостью:
— По-моему, нормальные милые люди. А если они тебе показались такими дикими провинциалами, то незачем было так на разрыв стараться…
Витечка усмехнулся:
— Артист не может исходить из того, нравится ему публика или нет. Он должен на нее работать.
— Но ты тут не артист, а родственник, гость. И никому ничего не должен…
— Артист — везде артист. И всегда должен. Всем…
— Наверное, — согласилась я, и вдруг черт дернул меня за язык. — Мне показалось, что они тебе нужны не меньше, чем ты им…