Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Паолина еще несколько секунд смотрела в застывшие глаза. А потом твердой рукой перекрестила умершего и затянула лицо покрывалом. Сзади уже приближались торопливые шаги.
– Отмучился! Ох, Господь всемогущий… – Пожилая сестра Оделия осенила себя широким крестом, а потом заметила в изножье койки молитвенник и посмотрела на послушницу со скорбной строгостью. – Вот, милая, и ты крещение приняла. Первого бедолагу сама проводила. Бледна-то… Что ж не позвала никого? Он исповедаться-то успел?
Девушка на миг запнулась и ровно проговорила:
– О да, сестра, успел. И грехи я ему отпустила,
Сестра Оделия покачала головой:
– На войне, детка, и кашевар был исповедником. Ступай. Тебе бы помолиться. Непросто это в первый раз.
Паолина склонилась перед монахиней, перекрестилась и вышла из зала. Механически переставляя подгибающиеся ноги, она спустилась по ступеням крыльца, обогнула госпиталь и вошла в пустующую в послеполуденный час церковь. Приблизилась к алтарю и рухнула на пол, коснувшись лбом шершавых холодных плит Ее била мелкая дрожь, по спине тек ледяной пот, во рту было горько, словно она надкусила зеленое яблоко. Молитва не шла… Паолине казалось, что нечто огромное и всевидящее смотрит сейчас на жалкий черный комочек, скорчившийся на полу, и перед ним бессмысленно оправдываться. Оно само все знает. Само видит, как низко она опустилась, зло и гнусно мстя умирающему за свои собственные несчастья. А хуже всего, что оно знает: Паолина не раскаивается.
Заснуть в ту ночь не удалось. Внутри что-то ныло и жгло, будто самый главный стержень, поддерживающий своды ее души, дал трещину. Паолина металась на узком топчане во взмокшей камизе. Черный силуэт рясы, угадывавшийся на столе в чахлом свете лампады, казался призраком, тянущим к девушке руки из полутьмы. Пьетро так и не раскаялся. А она немало слышала о том, как маются подчас нераскаянные души. Что стоило ей промолчать? Смиренно и достойно вынести жалкие нападки человека, который жил, как скот, и уходил так же, сознавая это и изнемогая от ненависти к холодному и злому миру.
Но тут же вновь вспоминалась трясущаяся рука, с жадным бессилием ползущая вверх по рясе. Треск полотна разрываемой камизы. Круглые пуговки желудей, впивавшихся в спину и ладони. Свист кнута. Перекошенные лица односельчан и брезгливо-робкие взгляды монахинь. И стыд вновь тонул в горькой ярости. «Бабе знать надобно, для чего она скроена. Ох она кричала…»
Мерзавец Пьетро похвалялся своими гнусностями, почти гордо швыряя их Паолине в лицо. А девушку, о которой он говорил, наверняка точно так же, как саму Паолину, затравили соседи.
И послушница снова беззвучно рыдала, прикусывая пальцы, вскакивала и падала на колени перед распятием, но не видела в безмятежном лике Христа ни утешения, ни порицания. Небесам не было дела до ее терзаний, только тусклое мерцание лампады играло на потемневшем дереве, заставляя черты Спасителя досадливо подергиваться, будто Паолина отвлекала его своим всхлипыванием и бормотаньем от более важных раздумий.
Утром, стоя среди сестер на молитве, Паолина почти не слышала слов, крестясь вслед за всеми. А надтреснутый стержень поскрипывал внутри, причиняя боль и все больше расшатываясь.
Сестры объясняли ей, что делать, когда на душе неспокойно. Нужно исповедаться, и старшие наставницы помогут ей совладать с собой.
…Она все еще стояла, опустив голову и бессмысленно глядя на узор трещин в каменной кладке пола, когда локтя коснулась чья-то рука.
– Паолина, – сухо окликнула ее сестра Инес, – к тебе пришел твой подопечный.
Девушка вздрогнула, выныривая из своего оцепенения:
– Кто?
– Джузеппе, – холодно и укоризненно ответила монахиня. – Ступай, он ждет.
Среда. Она не думала, что Пеппо придет снова. На прошлой неделе он расспросил ее обо всем, ради чего затеял свою авантюру.
На душе стало еще гаже. Паолине хотелось уединения за какой-нибудь тяжелой монотонной работой, которая физической усталостью поможет заглушить боль душевного вывиха. Но сестра Инес выжидательно подняла брови, и Паолина прижала к груди молитвенник, словно защищаясь:
– Уже иду, сестра.
…Он ждал ее у той же скамьи, что и в прошлый раз. Сестра Инес высилась рядом, будто монумент, олицетворяющий недремлющее око, и машинально ощипывала цветы с косматого куста барбариса.
– Полагаю, юноша, мне нет нужды напоминать вам правила, – сурово припечатала она.
– Нет, сестра, я буду нем и скромен, как придорожный камень, – мягко и почтительно ответил тот, а Паолина могла бы поклясться, что уловила секундную тень озорства, словно Пеппо собирался скорчить в подражание монахине чопорно-кислую гримасу.
Еще раз многозначительно посмотрев на Паолину, сестра Инес добавила чуть сдержанней:
– Бог вам в помощь.
Монахиня отряхнула с подола рясы сорванные цветки и двинулась прочь. Паолина же подняла глаза на Пеппо.
– Я не ждала вас. – Она с досадой отметила в своем голосе нервную нотку. – Вы ведь узнали все, о чем хотели меня расспросить.
Тетивщик секунду помолчал, и Паолина вдруг заметила, что его глаза слегка запали, а лицо кажется желтовато-бледным. Но Пеппо тут же улыбнулся одним уголком губ:
– Я пришел не расспрашивать. Просто повидаться. Ведь если я исчезну после первого же урока, эта грозная тетка непременно скажет, что вы не справились. Но, похоже, я не вовремя. Вы чем-то опечалены. – Он неловко добавил: – Быть может, мне уйти?
Паолина, отводя глаза, невольно ответила на улыбку.
– Вот еще вздор. Садитесь. Сестра Инес уже наверняка прилипла к одному из окон и ждет, когда вы начнете меня совращать. – Но, садясь рядом с тетивщиком и открывая Писание, девушка посерьезнела и проговорила почти шепотом: – Пеппо, на тебе лица нет. Тебе просто нездоровится или случилась какая-то беда?