Бесчеловечность
Шрифт:
Таксисты переглянулись так, как будто произвели моментальный телепатический диалог:
– Повезешь его? – спросил усатый в таком «обсуждении».
– Не, еще откинется у меня на переднем сидении, или, может он вообще кого убил, а теперь убегает!
– Дурак что ли, ты видел его вообще? Я уверен, у парня беда.
– Ну, вот и вези его, я уверен, он еще и не заплатит.
– Вот и повезу.
– Валяй.
Усатый таксист встал с капота.
– Парень, ты сейчас ручку оторвешь. Куда спешишь? Все равно не успеешь.
– Что вы сказали?
Я просто обезумел от такого цинизма и отпустил злосчастную ручку его старой машины. «Я тебя сейчас убью, старый гондон!» – пронеслось в голове, и я уже повернулся в сторону капота, чтобы возвести промчавшуюся мысль в ранг приказа.
– Что
И я сел. Минуту мы молчали. Таксист уверенно держал руль одной рукой, морщинистой, крепкой и сильной, было видно, что водитель он первоклассный, и что фраза про «не успеешь» – не столько цинизм, сколько опыт простого работяги, видавшего в течение жизни переплеты посложнее моего. От этой мысли сердце неистово забилось, а под ложечкой начало тянуть сильнее, чем во время ожидания итогов экзамена по предмету, к которому не готовился.
– Можете включить радио? Мне нужно послушать новости, – произнес я, вспомнив голос майора.
– Сейчас новостей нет, они раз в пятнадцать минут идут, – с видом знатока ответил таксист, доставая сигареты из нагрудного кармана фланелевой рубашки. У меня, кстати, была такая. – Курить будешь?
– Нет, у меня свои есть.
– Ну, так курить-то будешь, только сигарету возьмешь свою.
– Какая к черту разница?
– Э-э-э, большая, сынок, большая.
Мы закурили, и меня чуть не вырвало. Видимо, легкие оказались не готовы к таким нагрузкам: бег и сигареты – худшее испытание, которое можно устроить организму в течение пятнадцати минут. Откашлявшись, я уставился в чуть открытое окно, наблюдая мрачную картину наступающего осеннего вечера: кое-где уже опали листья, после дождя асфальт превратился в темно-серую, почти черную, бездну, сковывающую город. Прибитая каплями пыль как будто очерчивала границы этой бездны, показывая, что не только у боли, любви и жизни есть они, но и у того, что порой кажется бесконечным. Смотря на дорогу, я как будто выпадал из жизни, забывал о ее существовании ровно так же, как она забывает о существовании человека, запертого в комнате без стен идеей, трагедией или стечением обстоятельств. Ничто не существует так непоколебимо, как осень, потому что она вечна, не в смысле, что она будет всегда, – нет, ей на смену придут снегопады, зной и черт знает что еще, но она обязательно вернется, когда уйдет, а мы нет. Если человек не возвращается, приходил ли он вообще, жил ли он, боролся ли, плакал ли, умирал ли? Только память дает ответ. Но верить ли ей так, как верят в чудо под Новый год милые дети, с нетерпением ждущие боя курантов, трущие сонные глаза в ожидании неизвестного и прекрасного? Я предпочитаю не доверять, потому что…
– Какой адрес, говоришь?
Таксист выловил меня одним только предложением из пучины – еще немного, и я забыл бы, куда еду, погруженный в отвлеченные размышления о том, о чем думать не стоит, по сути, – какое кому дело до духовного поиска во время материального существования?
– Вроде, Ленинский, семьдесят пять, – ответил я и потер лоб, потому что внезапно ощутил боль, стремительно разливающуюся по всему черепу. Секунду назад ее не существовало.
Таксист нахмурил густые черные брови, нависающие над глазами, как козырек от солнца где-нибудь на юге, и спросил:
– Ты что, не знаешь, куда едешь?
От злости и бессилия я крикнул:
– Блять, да не знаю я, куда еду, чего пристал!
Ожидание потери вернулось. Оттолкнувшись от кресла, я почувствовал вторую волну головной боли и замер, поэтому все выглядело несколько комично и жалко одновременно: я как будто уставился на номер машины перед нами и продолжил:
– Мне позвонил … м-м-м-майор полиции с телефона … м-м-м-м-мамы …, сказал при-и-и-ехать по адресу и вклю-ю-чить новости.
Я был готов расплакаться от того, насколько все случившееся неправдоподобно, глупо и несправедливо. Нормальная, спокойная и тихая жизнь была на грани того, чтобы обратиться в пепел, превратив меня в труху, в сгнившее непонятно из-за чего дерево.
– Ну так сказал бы сразу, откуда мне знать, что с тобой, – пробубнил таксист невнятно.
Чувствовалось,
– Я-то думал, может, девушка бросила, вез я пару раз таких, сидят, ноют, а чего ноют – непонятно. Как будто…
– Ну, и с девушкой я, считайте, что тоже расстался, – перебил его я, показывая сообщение Маши, а потом истерически засмеялся, засмеялся так, что на приеме у дантиста мне бы не было равных. Правда, пару минут так посмеешься – можно и помирать. Опустошает.
– Да-а-а-а-а, дела! Ладно, сейчас домчим, все будет нормально, уверен, это какой-то розыгрыш.
– Смешно – обоссаться.
– У тебя не день рождения случаем? – вдруг загорелся водитель, как будто случайно нашел ответ на сложную задачу.
– Ну, если считать меня мертвецом, то – наверное.
– Это как?
– День рождения мертвого – это день смерти.
– Умно. Я вот считаю…
– Бабушка так говорила, – перебил я похвалу таксиста.
– И как она?
– Умерла в том году.
Честное слово, я увидел, как таксист еле сдержался, чтобы не заржать. Хорошо, что он смог собрать последние остатки тактичности и не делать этого. Правда, меня это все равно выбесило.
– Остановите машину. Я дальше с вами не поеду, – резко бросил я, ища кошелек. – Поймаю новое такси.
– Ладно, – ответил он, все еще не останавливаясь.
Проехав так километр под моим возмущенным взглядом, таксист наконец припарковался у обочины и чуть не врезался во впереди стоящий седан.
– Ты же вроде спешил.
– А вы вроде говорили, что я уже не успел. Сколько тут еще ехать?
– Так приехали, – задумчиво произнес таксист, ища пачку сигарет все в том же кармане. – Денег не надо. Пусть все это будет розыгрышем до конца.
Я молча пожал ему руку, крепко пожал, и открыл дверь машины, попутно осматривая из отодвигающегося окна продуктовый, перед которой мы припарковались. Вроде ничего особенного. Не сказал бы, что это самая людная улица, которую я видел в жизни, но народу было достаточно, несмотря на не самую приятную погоду. Я все больше думал о том, что, может, и правда – все это глупый розыгрыш? Но к чему? Зачем? Я пошел по ходу движения машин, рассматривая местность на предмет чего-то необычного, выходящего из привычного порядка вещей, но упорно ничего не находил. Вот и конец дома. Поднял голову вверх, чуть повернул ее вправо и увидел число «семьдесят семь». Сука! Неужели было сложно посмотреть по навигатору? В чем вообще проблема доставить человека по адресу Ленинский проспект, семьдесят пять, а не семьдесят семь? Как такие люди вообще живут? Вот, например, им говорит кассир в магазине: «С вас тысяча девятьсот восемь рублей», а они что, передают тысячу девятьсот шесть? Нет же! Тогда почему возникает сложность привезти человека по правильному адресу? Так я думал, медленно проходя семьдесят седьмой дом. Через пятьдесят метров я остановился, и протер глаза влажной от волнения рукой. Со всеми же бывало такое, когда ты видишь то, во что отказываешься верить, улыбаешься слегка, скорее от изумления, трешь глаза и говоришь себе: «Ну, точно, я сплю, этого не может быть!»?
Желтая лента, натянутая на скорую руку и болтающаяся от ветра и мелкого дождя, выделялась из тротуарной обыденности. Это была не та лента, которую растягивают при дорожных, знаете, работах, когда рабочие из дружественных стран в седьмой раз за год меняют тротуарную плитку, и не потому что так надо, а потому что есть бюджет и его надо освоить: купить машину жене, квартиру, к примеру, или отправить учиться любимого сына подальше с глаз долой в какую-нибудь Англию, – нет, это была другая лента, и не потому, что вокруг не сновали рабочие, включившие музыку с телефона, произведенного в прошлом десятилетии, не потому, что тротуар был в целости и сохранности – могли только сегодня его доделать и забыть снять растяжку – нет, не поэтому заболело сердце и голова превратилась в расколотый молотком орех. Все было просто: из здания банка, вокруг которого растянули ленту, валили последние клубы черного, как северное море в непогоду, дыма, а вокруг сновали полицейские и пожарные, которых ранее не было видно из-за припарковавшегося в неположенном для себя месте грузовика. А еще запах. Невыносимый запах жженого белка.