Бесчеловечность
Шрифт:
– В общем, слушай, – вдруг резко произнес Востриков, успокоившийся перед этим и вытерший красные распухшие глаза. – Приехали люди из Следственного комитета. Мои полномочия тут, собственно, все. Вот вещи Инны, засунь в рюкзак. Если передать их в СК, получишь их только через месяц, а то и вообще не получишь.
Он передал мне белую небольшую сумочку, которую мама не очень-то жаловала, и я судорожно убрал ее, матерясь на заедающую молнию.
– И что теперь?
– Скорее всего, тебя отвезут в СК для сдачи материала на ДНК-тест. Я уже дал показания начальнику следственной группы, рассказал, что ты едешь, показания у тебя брать, скорее всего, не будут. Просто идентифицировать личности погибших надо.
– А вы уверены, что мама не вышла из отделения до взрыва?
– Если ее нет сейчас рядом со мной, значит, уверен. Она же отдала мне сумку. Куда она уйдет без нее?
– Понятно, – пробормотал я, осознавая, что спросил глупость.
– Я наберу тебе через пару часов. И, пожалуйста, не делай глупостей. Будь сильным, – сказал Востриков на прощание, и меня чуть не стошнило от такого пафоса. На первый взгляд, он был намного ближе к тому, чтобы сотворить какую-нибудь глупость.
– Ага, – ответил я и пожал ему руку. Востриков развернулся кругом и не самой твердой походкой снова направился к оградительной ленте. Подняв ее, он сделал еще пару шагов в сторону отделения и застыл, оглядывая место крушения его любви и надежд на счастливое будущее.
Постояв минуту, он вышел, вытирая глаза, и ступил на тротуар, все так же шатаясь.
– Виктор Игнатьев? Игорь Мамаев, старший лейтенант Следственного комитета. Я сопровожу вас для сдачи материала на ДНК-тест. Пройдемте со мной. Думаю, майор Востриков вам уже все объяснил.
Мы пошли к темному фургону без каких-либо опознавательных знаков. Следователь открыл передо мной дверь и я зашел внутрь, где сидело еще двое сотрудников комитета. Я сел на свободное место, Мамаев зашел следом и захлопнул дверь изнутри, от чего машина немного пошатнулась. «Саня, поехали», – обратился он к водителю, после чего тот повернул ключ зажигания, и мы тронулись.
Разговаривать не хотелось. Следователи пытались наладить диалог, но я отвечал на все вопросы односложно, и вскоре они от меня на время отстали. Я уперся взглядом в стекло, как будто, знаете, оно не прозрачное, а приставлено к свежевыкрашенной серой стене, с шершавостями и потертостями, созданными искусственно и не очень умело. Глаза не фокусировали картинку. Только пелена и бельмо. Я вспомнил про Машу, но так, по остаточному принципу. История двух-трехчасовой давности меня больше не интересовала. Возникло чувство, что меня вообще больше ничего в жизни не интересует. Мамы больше нет. Ничего больше нет. Только я один, и вокруг – серая свежевыкрашенная стена. Вдруг на нее упали лучи проектора: перед глазами зарябило первое отчетливое воспоминание – мама покупает мне сладкую вату в Парке Горького, розовую, искрящуюся, и я доволен, и она улыбается, и все лицо в сахаре, и рот сводит от необыкновенной сладости. Потом – незнакомая женщина с челкой, закрывающей половину лица, объявляет в репродуктор вокзала, что Игнатьеву Инну просят подойти к главному выходу; я решил пошутить, и сбежал, пока мама покупала в дорогу шоколадки и воду, мы через час поедем на юг, а потеряться в толпе – уморительно смешно; заплаканная мама подбегает к незнакомой женщине, потом падает на колени и обнимает меня, крепко-накрепко обнимает, непроизвольно вытирая крупные капли, обосновавшиеся на ее щеке, об мою щеку. На море мама кормит меня шашлыком и жареной картошкой, выигрывает тысячу рублей в караоке за исполнение «Звенит январская вьюга…», а я прыгаю с очень высокого пирса в оранжевом надувном жилете, а кроме меня никто не прыгает – даже взрослым не по себе от того, насколько пирс высок. А вот мама ведет меня в аквапарк за первый похвальный лист по окончании второго класса, таких листов будет десять, но награду от нее я получу только за первый. А вот мы встречаем Новый год без света, потому что во всем доме отрубили электричество, свеча дрожит, но не тухнет, и вместо поздравления президента – мамина речь о том, что следующий год станет самым счастливым в нашей жизни, и песни под гитару, советские, не очень советские и антисоветские – я подпеваю последним, не до конца понимая смысл, но понимая настроение. Следом на стене появляется мама на трибуне, я забиваю победный гол и команда выигрывает кубок Москвы, руку мне жмет сам Лужков, а вечером меня ждут победные блинчики со сгущенкой. Золотая медаль, поступление на бюджет, первая сданная сессия – кадры мелькают один за одним, и везде мама улыбается. Я не обращал на это внимания раньше: вроде как это мои победы, но они не мои, это ее победы, и улыбка – это ее победа над временем, тяготами и лишениями, над предательством любимого человека, над всепоглощающим одиночеством и неизбывной тоской по лучшей жизни, которая могла быть, но не случилась, и которая стала счастливой только благодаря ее каждодневному труду надо мной.
И я заплакал. Знаете, так бывает: слезы рождаются сами по себе, ты не контролируешь то, что происходит, точнее, тебе кажется, что ты контролировал, а потом вдруг перестал, и ты заплакал; нет, этот процесс естественен, он сродни извержению вулкана: то же внутреннее бурление, та же скрытость от окружающих, и та же невозможность остановить процесс.
Все тело забилось в конвульсии, тихий хрип переходил
Вскоре машина припарковалась у здания Следственного комитета, и полицейские мигом выпорхнули из фургона, оставив меня внутри на несколько секунд одного. Я же думал о том, почему они не могут заехать через КПП на территорию. Видимо, из-за того, что на машине не было отличительных знаков полиции, а такие тачки, похоже, на территорию не пускают. Старший лейтенант веселым тоном сообщил водителю, что на сегодня тот свободен, и захлопнул дверь опять с большей силой, чем требовалось.
– Пойдем, – бросил мне один из сопровождающих, потом сплюнул, сделал последнюю затяжку и бросил окурок мимо ржавой облезлой мусорки перед входом. – Не отставай, а то тебя потом хуй найдешь в этих катакомбах.
– Ладно, – ответил я, удивляясь про себя, как этот мужик выкурил сигарету за тридцать секунд. Мастерство в деталях.
И мы пошли. На входе в здание в застекленной будке спал охранник, и слюни стекали с его рукава на небольшой столик, на котором был развернут «Советский спорт».
Мамаев несколько раз постучал по стеклу и сказал:
– Леня, блять, вставай!
Охранник вздрогнул и выпрямился, пытаясь как можно быстрее привести глаза в рабочее состояние.
– Леня, ну какой «Советский спорт», оттуда все нормальные люди уже уволились, читать нехуй!
Охранник суетливо свернул газету под стол, опрокинув при этом голубую кружку с остывшим чаем, а мы пошли дальше. В здании как будто никого не было, стояла такая тишина, которую искусственно не создашь, знаете, про такую говорят «звенящая», но я не согласен, она «живая», потому что за ней – работа на грани уровня слышимости, тише мышей, но громче мертвых. Наверное, в этом и заключается главное умение следаков – работать незаметно, но постоянно. Что еще меня поразило, так это огромное количество поворотов: здание было полностью изрыто коридорами, так изрыто, как у кротов каких-нибудь: не так чтобы и глубоко под землей, изрыто не хаотично, но упорядоченно; без сомнения, если бы кто-то задался вопросом узнать, сколько метров проходит человек по коридору от поворота до поворота – итоговый показатель был бы всегда один и тот же. Иногда мне казалось, что мы блуждаем по второму-третьему-десятому кругу, проходя одни и те же двери, смотря на одни и те же, грязно-зеленые до половины, а после нее белые, стены, ослепленные одними и теми же тусклыми лампами, висящими под высоким, почти недостижимым потолок. Все это создавало гнетущее ощущение, а вкупе с молчанием следаков и всепоглощающей тишиной казалось психологическим оружием.
– Заходи, – сказал Мамаев, открывая передо мной миллионную дверь, коричневую старую развалину, которую поставили, верно, еще до революции.
– Ладно, – ответил я все так же безэмоционально, разглядывая содержимое комнаты.
Несмотря на безнадежный интерьер коридоров, в кабинете этом было достаточно светло. Стены как будто недавно покрашены в пастельный голубой, да и мебель – несколько стульев, столы, шкаф и флип-чарт, – органично выглядели в пространстве.
– Смотри, – продолжил Мамаев, когда мы расселись. – Сейчас тебе надо будет заполнить бумаги о согласии на проведение ДНК-экспертизы, а также о конфиденциальности посещения Следственного комитета. Все, что ты здесь увидишь, не подлежит разглашению, а в случае, если утечка информации произойдет по твоей вине, тебя посадят за госизмену. Все понятно?
– Я никому не расскажу, что у вас в СК с потолка падает побелка, – собрав остатки сарказма, выдал я. Тон следователя был уж очень смешон.
– Молодец, что не теряешь духа, – чуть усмехнувшись, произнес Мамаев, и дал мне бумаги, которые я заполнил, почти не читая.
Лейтенант встал из-за стола и подошел к двери, где, я не заметил сначала, висел маленький белый пульт с парочкой кнопок, очень похожий на пульт от кондиционера. Мамаев нажал на одну из кнопок, и шкаф неожиданно отъехал вправо на пару метров, оголив еще одну дверь, уже современную, железную, с электронным замком, как в турецких отелях, где все включено и ничего не выключено.