Беседы с Vеликими
Шрифт:
– Чего ж тут непонятного.
– Ты ж тоже что-то надеялся поменять в стране в то время! Наверняка!
– А то.
– Даже циничный Кох, я думаю, этим бредил…
– Да конечно! Скажи-ка, а сейчас нет у тебя чувства неловкости – ну, что ты был такой наивный…
– Есть чувство неловкости за несколько вещей. За желание работать в правительстве. Мне этого так хотелось в то время! Но сейчас-то я понимаю, что роль правительства в жизни фундаментально преувеличена. И роль тех, кто в нем работает, – тоже преувеличена! Вон люди совершенно спокойно живут, не думая ни о каком правительстве… И если правительство им
Вот за такую наивную свою веру в то, что можно все поменять, за свой такой энтузиазм юношеский – немножко стыдно. Еще стыдно, что мы так переживали из-за всего. Из-за всякой ерунды – из-за отношения к нам Бориса Николаича Ельцина переживали! Стыдно, что мы пытались нравиться Борису Николаевичу. С годами пропадает желание, чтоб тебя любили. Желание нравиться кому-то, кроме любимой женщины, особенно начальникам – постыдно. Раболепие, желание нравиться царю или президенту – у нас ужасно сильно развито. В 1991–1992 годах мы многое не сделали потому, что хотели понравиться Борису Николаевичу. А если б вместо этого отстаивали свою позицию, сделали б больше!
– А Фридман говорит, что у него никогда не было желания нравиться начальству. И кумиров у него не было…
– Да. Это правда. Он более трезвый, чем я. Такому отношению я у него частично научился… Не надо было думать о себе как о великом историческом деятеле. И о нас, министрах, как об историческом правительстве, которое поменяет страну. Да ничего оно особенно не поменяет… Да… Это была такая идиотическая вера в силу законов и указов. Во всей деятельности правительства Гайдара было очень много наивности и ребячества.
– Вот про вас некоторые и говорили – что вы мальчики в розовых штанишках. А?
– Это Руцкой говорил. Может, он и прав в чем-то. Хотя все революции делали идеалисты, жизни не знавшие. А Руцкой – мудак.
– Дело давнее, и все-таки: почему вам пришлось тогда уйти?
– Да ведь вся команда Гайдара ушла в 1992 году! Черномырдин нас не хотел. И что по большому счету я мог делать в этом новом правительстве? Ельцин не решился сохранить гайдаровское правительство, и это была огромная тактическая ошибка.
– А говорили же, что был стратегический выигрыш – иначе катаклизма было б не избежать…
– А его что, избежали? Страну бросили с недоделанными реформами, на полпути! Ну ушли мы – но за девяносто вторым, между прочим, наступил девяносто третий, когда по Белому дому стреляли. Я не хочу сказать, что у команды Гайдара не было ошибок. Были, и немало: у Гайдара не было собственной политической линии, он был недостаточно жёсток и последователен. Мы не разработали толком механизмов компенсации «сгоревших» сбережений. Предвидели опасность финансовых пирамид (к нашим услугам был мировой опыт по этой части), но не сумели вовремя с ними разобраться.
– Вот ты говоришь, что ничего принципиально нового у нас в стране не происходит.
– Ну да, люди привыкли к серьезным социальным потрясениям,
– Это что, застой?
– Ну, в какой-то степени это реакция. Слово «реакция» в нашей советской историографии всегда содержало отрицательный контекст. Ведь реакция, она на что? На революцию! А поскольку революция мне не очень нравится, то реакция для меня не самое отрицательное состояние общества. Наоборот, это хорошо: стабильность, спокойствие, частная жизнь…
– А у тебя нет такого чувства сейчас, что стало как-то скучно вокруг? Отвалили Гусинский с Березовским – а ведь они так нас развлекали! А Ельцин как нас развлекал! Теперь же все какие-то вялые…
– Мне кажется, это были очень искусственные развлечения, очень внешние, очень поверхностные. Понимаешь, в эпоху революций поднимается пена, а пена, она всегда такая яркая – на солнце блестит, развлекает. Но это всего лишь пена! Это наша собственная тупость, что мы не можем развлекать себя спокойно в нормальных условиях. Может, лучше книжки читать или писать, чем следить за постоянными скандалами. Было время, все бегали, коробки из-под ксерокса носили наши общие товарищи… И так далее. А сейчас тихо, спокойно. Мне нынешние времена нравятся больше.
– Тебе нравятся? А у меня есть чувство, что все как-то обмельчало кругом.
– И у меня такое!
– О! Вот видишь! Или это мы стали умные, что на хромой козе к нам не подъедешь?
– Может, и это тоже. Но ведь действительно нет сегодня людей уровня Олега Ефремова, который создавал новый театр. Да и в кино все великое уже снято какое-то количество лет назад. Артистов масштаба Борисова или Лебедева я тоже не замечаю… А писатели? Я вот раньше Пелевина читал, очень серьезно к нему относился, – но, мне кажется, он перестал развиваться совсем. Сейчас нет поэтов уровня Окуджавы и Вознесенского, не говоря уже о Бродском. Ни одного большого поэта! В первый раз в истории России за последние 200 лет – ни одного по-настоящему большого поэта! Ни одного большого художника.
– Провал это, что ли, какой?
– Не знаю…
– Как-то одиноко, блядь, в такой России! Одиноко… Но с другой стороны, уже не так беспокоит культурная продукция, уже ее можно потреблять мало, – в нашем-то возрасте…
– Потеря юношеского восторга, юношеского интереса к самому себе и к миру – это большая беда.
– В большом бизнесе – большие неприятности. Скольких твоих знакомых бизнесменов застрелили уже?
– Из тех, кого убили, двух человек я знал близко. Это Сергей Мажаров – он был веселым аферистом, и Феликс Львов – это такой металлургический магнат.
– Ты это считаешь нормальными издержками в работе бизнесменов?
– Я считаю это, безусловно, ненормальными издержками. Совсем ненормальными издержками больного общества.
– А стебаться тут ты можешь?
– Над чем? Над обществом? Над памятью убитых? Над чем ты хочешь, чтоб я постебался?
– При чем тут я? Это, согласись, одна из главных тем анекдотов! Помнишь, два киллера ждут клиента, и один говорит, что волнуется – Иван Иваныч задерживается, не случилось ли с ним чего… Ваш брат в этом не видит юмора? У вас там, на самом верху, к этому другое отношение? Вы испытываете какой-то суеверный мистический ужас?