Беседы с Vеликими

Свинаренко Игорь Николаевич

– Ну, мне повезло… Там была такая история. Приблизительно за год до моего фильма приняли программу поддержки зрительского кино. А то ведь у нас не для зрителей снимали, а для фестивалей. Говорили, что мы не для быдла работаем, а для знатоков! И в итоге кино стало чуть ли не убыточным. И вот ввели новую норму: картина должна собрать семнадцать миллионов зрителей, а дальше начинались премиальные отчисления авторам. Так мы эту норму перекрыли в первые две недели и дальше стали зарабатывать. Я как режиссер и соавтор сценария получил сорок тысяч. По тем временам очень хорошие деньги.

– Можно было купить серьезную кооперативную квартиру.

– Квартиру

мне, слава Богу, дали – в Олимпийской деревне, трехкомнатную. Все, что я сумел купить, так это машину, «Волгу». А все остальное мы прогуляли бездарно в том же Доме кино с друзьями. Банкеты и так далее.

– У вас больше актерских работ, чем режиссерских. Играя роль, ведь тоже можно много сказать, так?

– Не буду врать, я к актерским делам отношусь попроще, намного проще. Потому что там большое значение играют драматургия и режиссер. При плохой драматургии даже у хорошего актера не получается хорошо сыграть… Я ушел в режиссуру, но во ВГИКе, узнав, что я актер, ребята меня начали снимать. И у меня пошла актерская судьба параллельно. Это очень поддерживает материально. Я как актер зарабатываю больше, чем как режиссер…

– Сейчас же вроде прилично платят.

– Не буду говорить за остальных, но мне платят нормально. Потому что я добился положения. Со всеми этими «Дозорами». А теперь и с Жуковым.

– Вроде тыщу долларов сейчас платят за съемочный день.

– Ну, это среднему актеру. Если человек снялся в каком-то сериале, то начинают разговор с тыщи. Человек десять получают у нас пять тысяч в день. Некоторые, я слышал, по восемь тысяч получают, а кто-то требует пятнадцать. Так что долларовые миллионеры в нашей среде уже появляются.

Кино

– Сейчас у нас Константин Эрнст претендует на то, чтобы быть главным авторитетом в кино, пытается даже диктовать моду.

– Надо сказать, ему это удается. «Дозоры» – масштабное событие в нашем кинематографе. Сейчас он с Максимовым очень грамотно провел кампанию фильма «Ирония судьбы-2». Как ни крути, это самые большие сборы в нашем новейшем кино.

– Вот и у меня знакомые строят большую киностудию на Черном море.

– Зачем она нужна сейчас-то? Киностудия в ее прежнем понимании – с громадным количеством аппаратуры, с большими павильонами – не нужна. Всего этого при современной технике не требуется. Можно поставить один – осветительный – прибор, и хороший оператор все снимет. Тем более что ко всему прибавилась и возможность пропустить пленку через цифру – скорректировать все погрешности, которые возникли при съемке. Сейчас достаточно комнаты, где сидят продюсеры, и подсобки для хранения камер и осветительной аппаратуры. Мы накануне, нет, мы даже уже внутри технической революции… Наверно, что-то такое было, когда начиналось книгопечатание. До этого каждая книга была художественным произведением. А потом книги появились в каждом доме. Мы накануне того, чтоб кино снимали, грубо говоря, на мобильный телефон… Производство кино стало массово доступным. Вот сейчас я студентов учу. Двадцать лет назад – всего лишь двадцать лет назад! – приходили ребята, мы им давали камеру, пленку, они снимали дипломную работу… А сейчас этим ребятам ничего не нужно. Они приносят мне кино, снятое на своей камере DVD и смонтированное на своем компьютере… За двадцать лет произошел такой рывок…

– Вот Алексей Балабанов говорит, что после 50 кино нельзя снимать – ничего хорошего не выйдет, – и обещает

снять еще один фильм и бросить. А Андрон Кончаловский не соглашается, ссылается на Бертолуччи и Антониони, которые снимали до старости. Вы как это можете прокомментировать?

– Прокомментирую я таким образом. Лично я стимул для съемки кино потерял.

– Вот как…

– Я не понимаю примеров, приведенных Кончаловским. О чем он говорит? То, что сняли Бертолуччи и Антониони, или он сам снимет, – это может быть даже хорошо. Но это все мимо денег, мимо кассы…

– В финансовом смысле? То есть буквально?

– Нет-нет, в переносном смысле. В том смысле, что это никому не нужно! Когда люди ходили в кино в 60-е годы, в лучшее для кинематографа время, они воспринимали его очень близко к сердцу. В 30-е кино вообще было волшебством. Само по себе то, что изображение движется на экране да еще танцует и поет, было чудом.

Сейчас кино смотрят иначе: человек выскочил из кинотеатра – и уже не помнит, что смотрел. Кино в этом смысле приблизилось к шоу-бизнесу, к цирку, к эстраде, оно очень далеко от высочайших достижений кинематографа, от лучших его образцов.

– Ну-ка скажите мне названия!

– Да пожалуйста. Это «Девять дней одного года», фильм вышел в начале 1962 года. Это был переворот в сознании. Обществу были предложены новые герои, кардинально отличные от тех героев, которых играл тот же Баталов еще семь лет до этого («Дело Румянцева», «Большая семья»). Это был прорыв в сторону интеллектуального кино. Потом был фильм Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Режиссерское решение некоторых эпизодов этого фильма кажется мне высочайшим достижением всего кинематографа. И наконец, «8 1/2». Эта картина просто всего меня перевернула.

– У Феллини вы все фильмы цените?

– Ну, практически все. Думаю, что Феллини – самый великий. Уже потому хотя бы, что остальные великие, как правило, скучноваты, чувство юмора у них притушено…

Пасти народы

– Это непременный признак великого – отсутствие чувства юмора?

– Ну, может, и так… Это вознесение в область проповедования… Гумилев говорил Ахматовой: «Аня, ты меня останавливай, когда я начинаю пасти народы».

– Вы не пробовали?

– Я не буду этим заниматься.

– Ну и слава Богу.

– Но я вижу, что это происходит со многими, перешагнувшими планку 60-летия; видимо, это возрастное. Мне из-за желания поучать трудно принимать Тарковского – уж очень серьезно он сам к себе относился: ни юмора, ни самоиронии.

– Может быть, дело в том, что Тарковский был человеком религиозным, много размышлял в своих фильмах о Боге?

– Может, и поэтому.

А есть ли Бог?

– …Раз уж мы затронули эту тему, то скажу: с Богом у меня отношения запутанные. Я вижу вокруг своих ровесников, которые истово молятся и ходят в храм. Да, я хорошо понимаю, что многие вещи принимаются в том возрасте, когда ты складываешься как личность… Кого-то в детстве водили в церковь бабушки или родители, а вот меня не водили. Мой отец был коммунистом, и не на словах, а по убеждению. Он был бесконечно благодарен советской власти, которая его, сироту, взяла на воспитание и сделала человеком. Он не мог быть по определению верующим, раз официальная идеология была атеистической. Мать у меня была деревенская женщина, но я не помню, чтоб она хоть раз перекрестилась.