Беседы
Шрифт:
Со временем я понял, что могу сочинять, хотя, честно говоря, и по сей день все еще сомневаюсь, что могу. Может быть, поэтому каждый раз, как только я начинаю работать над новым сочинением, испытываю страшные муки, сомнения, тревогу.
— Что дает Вам первый творческий импульс — порыв, тема, сюжет, настроение, эмоции?
— Вы знаете, я руководствуюсь прагматическими соображениями — сам себе заказываю музыку. Я бы никогда не написал музыку к фильму «Мой ласковый и нежный зверь», если бы сам себе не дал задание. Помните «Большой вальс»? Штраус едет по Венскому лесу в коляске с красивой женщиной, кругом птички поют,
Сейчас широко принято считать так: сочиняют мотивчик, а потом кто-нибудь его доделывает, оформляет, оркеструет. Это напоминает бригадный подряд. Но озарение, как правило, на бригаду не падает, оно ищет избранных, личности. Я не исключаю любые формы творчества, кроме примитивных, убогих, безграмотных. Говорят, это должно быть просто и понятно для молодежи. Не возражаю, но давайте поймем простоту классиков. Они тоже были молодыми. Когда я учился в консерватории, мне хотелось освоить побольше технологий, романтизма, изощренности. Может быть, именно поэтому я долгое время не мог понять Моцарта и Шопена. Мне казалось, что у них слишком простая музыка. Мы старались писать сложнее, и только потом я понял, что простота бывает часто обманчива. Да и добиться ее сложно. У Моцарта все просто — до гениальности!
Еще в советское время я написал сонет для клавесина. Японские радиослушатели признали его лучшей советской пьесой для оркестра. Есть у меня и другие простые вещи, которые нравятся публике, например Intermezzo.
Я его все время играю на концертах. Правда, я не претендую на место между Моцартом и Шопеном, но без них вряд ли могли как композиторы появиться мы, нынешние.
Я много пишу, и в последнее время меня много издают в Петербурге, в Ростове. Иногда я просто не успеваю готовить рукописи. Ведь написать — это одно, а подготовить к изданию — совсем другое. Это отнимает много времени. Начали печатать сочинения, написанные мною в легком жанре, в частности музыку, написанную к кинофильмам, но затем планируют издать и более сложные формы.
Не люблю, когда пишут: «Музыка такого-то, слова такого-то». Пушкин писал не слова, а стихи. Если слова Пушкина, то тогда «звуки Тютькина», потому что слова — это расчлененная поэзия, как и звуки, образующие мелодию или музыку.
— Кто еще из композиторов оказал влияние на Ваше творчество?
— Рахманинов, конечно, Верди, Дунаевский. Я — романтик, поэтому вся моя оркестровая музыка — романтическая. Но меня привлекает не только романтика, но и многое другое.
— А Бела Барток, скажем?
— Бела Барток — тем более. Я, как и он, много работал с фольклором. Мой второй балет — Venancia — написан на латиноамериканском материале. На протяжении всего своего творчества я обращался к корням. Правда, в последнее время стал обращаться и к «стеблям». Корни — это хорошо, конечно, но стебли привлекательны тем, что, питаясь солнечной энергией, они имеют непосредственную связь с солнцем. Именно через стебли энергия солнца попадает к корням — и рождается музыка как некая субстанция.
— Вы воссоздаете сакральный круг. Я хочу докопаться до сути: как и когда Вам является музыка? Вы говорите, что музыка — это некая субстанция, но откуда она берется, из солнца? —
— Т. е. все предопределено?
— Да, абсолютно. Задается определенный код. И слава Богу, что он еще не разгадан. Если это случится, то нас ждет катастрофа. Пусть тайна этого круговорота останется нераскрытой. Ведь на Земле существует великое множество других проблем, которыми можно было бы заняться.
Помню, давным-давно мне пришла мысль, что мир банален в своей гениальности и первозданности. Он построен по каким-то элементарным канонам, и в нем есть несколько абсолютных категорий: жизнь и смерть, свет и тень, тепло и холод, добро и зло. Но солнце — основа всего. Вы посмотрите, какие мрачные в Москве люди. Почему? Просто им солнца не хватает! Но зато как только выглядывает солнце, то и улыбок на улице больше, и совершенно другая активность возникает у людей.
— Известно, что Вы подробно изучали китайскую музыку, прежде чем приступить к работе над кинофильмом «На Муромской дорожке». В результате в картине звучит Ваша удивительная мелодия, напоминающая звучание китайских колокольчиков. Скажите, а как в Китае воспринимают Вашу музыку?
— Да, я действительно долго изучал китайскую музыку, а затем написал несколько фрагментов к фильму, где звучат привычные для китайцев колокольчики. Они удивились и спросили, откуда эта китайская музыка. Я ответил, что это моя музыка. Китайцы слушали очень внимательно. Сразу установилась какая-то мертвая тишина. Я сначала испугался, но потом понял, что это идет от внутренней культуры, что им моя музыка близка и понятна.
Но вся моя музыка не имеет какой-то конкретной привязки. С детства я мечтал писать музыку, которую с одинаковым интересом слушали бы все. На самом деле это невозможно, хотя я и владею всеми музыкальными жанрами, писал все — и симфонии, и романсы, и песни, и попсу. Кстати, за попсу в 1960-е гг. меня гоняли. Но ведь попса — это молодежная форма видения и воспроизведения мира. И старшим не нужно вторгаться в эту сферу. Она со временем все равно повзрослеет.
— Какой из музыкальных жанров стал для Вас основным?
— Я прекрасно владею многими жанрами, но не могу что-то особо выделить. К полижанровости меня привела работа в кино. Кинокомпозитор просто обязан владеть всеми жанрами, но работа в кино требует от него еще и мобильности, ведь иногда приходится к известным формам подходить по-своему. Например, к фильму «Анна Павлова» я написал симфоническую музыку с хорами, с солистами, т. е. то, что на самом деле Анна Павлова никогда не танцевала. Иногда по мере развития сюжета приходится переходить от одного жанра к другому. Кстати, именно эта полижанровость помогает мне находиться в постоянном творческом напряжении.
Струнные квартеты я пишу раз в десять лет. Чаще для меня это делать невозможно, необходим процесс накопления. Давайте для примера возьмем классика, Шостаковича. Его одиннадцатая симфония, на мой взгляд, — это высшая точка, дальше пошли перепевы. Хотя как можно судить о замысле художника… Да и он вряд ли знает, где его остановка. Известно, что Шуберт назвал «Неоконченной» одну из своих симфоний.
— А Моцарт?
— Во-первых, симфонии Моцарта — это другой мир, да они и короткие. А потом, Моцарт — исключение.