Бесиво
Шрифт:
— Ты — человек. Потому с тобой и говорю всерьез. С кем бы еще из вашей деревни я так бы говорил? Да ни с кем. Потому что тихо издыхают, сил своих знать не желая. А тебе твоя сила интересна, потому ты и хозяин, а не батрак. И мне моя сила интересна: а вот так или этак смогу? Говорю себе — смогу! Что, я пальцем деланный? Смогу! А все не смогущие — пусть себе! Даже жалеть некогда. К тому же, как известно, жалость унижает человека. Максим Горький сказал. Только он еще сказал, что всякого не жалеть, а уважать надо за то, мол, что он на двух ногах ходит и что-то про себя думать умеет. В отличие от коровы, к примеру. Но это типичный литературный треп. Сам-то в такие шишки выбился, что всех прочих только по плечам похлопывал. Я ведь, знаешь, уже который год в народных заседателях хожу. Между прочим считай на общественных началах. То есть по воле. И кого же мы теперь
— Есть маленько, — с продыхом ответил Андрюха.
— Добро. Пои меня чаем, и помчусь обратно. У меня сегодня день длинный будет. Зелень-то надежно спрятал?
— Что? А… Ну да… Я ее в этот…
— Стоп. Сие меня не касается. Ставь чайник.
В одном Саньке, Александру Михалычу Рудакину, повезло. Как рецидивиста направили его на «спецуху», то есть в специальную камеру для рецидивистов. Их всего-то в местной областной тюряге три штуки, на третьем этаже. И место было свободное, а не было бы, запихнули бы в общаг, где полста вместо двадцати, пришлось бы со шпаной тереться, а место — уж точно у параши.
Свободной шконки и тут, на спецу, тоже не было, но это нормально. На полу, пока кого-нибудь не переведут на «осужденку» или не угонят на этап. Тоже в основном молодежь, но к себе с уважением, в камере чисто. Параша надраена. Домино, шахматы, книги. Хоть в этом повезло. Теперь одна задача— убедить сокамерников, что он не «наседка». А убедить непросто, если «следак», то есть следователь, таким вот образом поломать задумает. Просто делается. Сперва на допрос вызывается кто-нибудь, кто в глухом отказе. Когда приходит, все спрашивают, как дела, мол… И через какое-то время, чаще прямо в обед, вызывают, кого хотят подставить. Держат недолго, и назад. Всякому подозрительно: чего это дергали на десять минут? Значит, отчитался, про что в камере базарили… Сперва косяк будет, а потом и выживать начнут. По-хорошему и не по-хорошему. И тогда хана! Ни в одной камере жизни не будет, хоть вешайся или вправду колись до задницы.
Правда, Саньке колоться не в чем. Взяли-скрутили с поличным, с вилкой в руке, а рука вся в ментовской кровище… Как всегда, все получилось глупо, тупо… Позорно. Вдвойне позорно, потому что года-то уже какие — на пенсию пора, и — на тебе! Хулиганство. Стыдно в камере рассказать. Из шестерых два парня за наркоту, один — убийство, еще два — разбой, и последний, самый молодой — взятка в десять штук зеленых. Коль на спецу, значит, не по первой ходке. Солидная публика. Чтоб мастью не позориться, Санька свою обычную «хулиганку» изобразил как месть менту за что-то, что будто бы было в прошлом, а про это прошлое — молчок. Никто не наседал. Напротив, нападение на мента, хоть и с вилкой, а не с пером или пушкой, все равно дело уважительное и возраст оправдывающее.
Поскольку дело было ясное, на допросы Саньку не дергали. Один раз сходил, подписал обвиниловку и теперь известное дело — жди суда до опухания. Колоти в домино, изучай гамбиты да книжки почитывай. Червонец светил Саньке, как месяц в небушке. Откуда-то объявился адвокат. Когда Санька в камере назвал его фамилию, камера зауважала его — адвокат-то дорогущий, только шибко «крутым» доступный. Какой-то мощняк отмазывает — так решили. Санька на этот счет таинственно помалкивал, догадываясь, конечно, что без соседа-дачника тут не обошлось. На сколько отмажет — вот вопрос! Важнейший вопрос, потому что весь душевный настрой уже давно, а после истории с валютой и вообще — на тихую жизнь у моря с бабенкой-разведенкой, и пусть с детишками даже… Все сны про то… А пока сон не идет, все думы про то же самое. И обида на себя, дурака, хоть слезами плачь! Припрятал малость валюты
Адвокату же это обстоятельство по душе. Втолковывает Саньке, что не может он точно помнить, он ли именно пырнул мента, или кто ему вилку уже после в руку сунул. Пырнул-то куда? Чуть выше задницы, со спины то есть. Мент тоже не может быть уверен на все сто, кто именно, — свалка! К тому же освидетельствование показало сильнейшую степень опьянения Александра Михалыча Рудакина — при такой степени память отключается. Потому первичное признание подследственного сомнительно и, более того, в известном смысле в пользу… Осознание вины за антиобщественное поведение и готовность взять на себя по причине беспамятства, а вовсе не покрывания собутыльников, которых даже фамилий не знал и вообще впервые видел, что почти доказано… Если эта туфта проходит, адвокат гарантирует не более четырех лет. И шибко доволен при этом, ручки пухленькие потирает или же бороденку поглаживает.
И по нынешним адвокатским временам во время следствия не допускается адвокат. Но, знать, расстарался братан Андрюха через своего соседа, потому что нынче всякий закон тоже свою цену имеет.
Санька уверен, что, будь их сосед по деревне еще круче, чем есть, вообще выпустили бы на второй день, а за травмы еще и приплатили бы. Но сосед не шибко крут в областном масштабе, и потому, будь добр, радуйся, что всего лишь «четверка» светит вместо червонца.
А Саньке и четыре — хоть вой. Не хочет он сидеть, когда вот она, в руках мечта-синичка! Только глаза закрой — перед глазами пачки «зелени», от крови бандитской отмытые, утюгом просушенные да проглаженные. Через них новая жизнь просвечивается — на веранде в креслице-качалке, а тот же горшочек с цветком швырни — волна подхватит, совсем рядом волна-то, а бабенка мяконькая, скорее всего хохлушка, под боком хихикает по-доброму и отобедать приглашает чем Бог послал…
Очень рано понял Санька, что такое жизнь, мальцом еще понял. Жизнь — это работа. Это каждое утро вставай и топай и делай одно и то же, одно и то же. Получай за то гроши, на гроши накупай жратву, чтоб смог с утра по новой топать и вкалывать. Такую жизнь он понимал как издевательство, придуманное для человеков, чтоб поменьше думали и о другом не мечтали. Чтоб вообще ни о чем не мечтали. От этой обязаловки по детству еще надеялся спастись через учебу — так надо было выучиться, чтоб право получить присмотреться и высмотреть такое дело, чтобы и дело — без дела-то нельзя, — и свобода в деле. Став постарше, увидел: ну и что? Отличники со своими медальками шли в институты, после которых то же самое: встал утром, потопал, чего-то там наповыделывал — домой, а наутро из дому опять, от получки до получки — повеситься можно! И это при том, что страна перед тобой такая, что и жизни не хватит, чтоб всю даже бегом обсмотреть!
Вообще, для чего она, жизнь, если потом все равно помрешь? Смерть — это как пинок под ж… Тогда какой прок в жизни, если все равно пинок, что работящим, что неработящим, что умным, что неумным? И самым удачливым — им тот же самый манер. Пинок! Значит, один смысл в жизни — приятность, удовольствие. Удовольствие с неудовольствием не спутаешь. Тут четко! Хоть в этом четко! И если уж так жизнь устроена, что от вкалывания не отвертеться, то вкалывать надо с умом, то есть точно знать, что за каждую напрягу будешь иметь распрягу и чтоб по времени распряга была поболее, — так вот только и можно обмануть жизнь, какую для людей придумали неизвестно кто: то ли сами люди, то ли бог какой, — это до лампочки.
Жизнь обмануть — не хитро, если правильно понимать распрягу, — людишки столько дуростей напридумывали — норма должна быть, так, чтоб тебе и радость, и чтоб все по закону. Норма!
Но в том-то и беда, что еще с молодости в одном деле эта самая норма Саньке никак не давалась. Водка! И ведь не алкаш. Месяцами по геологическим делам по тайге шастал и никакой нужды в водяре не испытывал в отличие от других многих, кто спал и видел бутыль. Но только в люди вышел, расслабился, и никак не заметить, как долгожданное веселье обращалось в буйство. Какие-то мелкие жизненные обиды и досады сливались в душе во взрывчатую смесь, и тогда — только повод… Который потом ни за что не припомнить — вот что противно! Если бы припомнить, то хотя бы оправдание сочинилось, — все б не так тошно было бы.