Бесиво
Шрифт:
Когда к шипулинскому бугру подкатывал, с которого издаля деревня открывается, душок гари почувствовал. Погода сухая стояла, по огородам картофельную ботву жгут да сорняки всякие. Но, выкатив на бугор, обмер и глазами, и всем, что в грудях. В деревне сплошным пламенем, почти без дыма, полыхал дом… С краю деревни дом… Его дом! Санькин! Особенно слева… дровяник… и баня на задах — там одна краснота пляшущая… И — бах! бах! — то шифер на дровянике… Самого же дома и не видать вовсе — красной стеной опоясан… А народишку-то вокруг — и не думал, что в деревне столь душ проживает…
Рванул напрямую через покошенные поля, «жестянку» не жалея, глазам не веря, душой не принимая, будто во хмелю или в
Исплаканная жена рядом опустилась на землю, но не прислонясь, а только рядом. Сквозь огневое рычание вдруг чей-то визг психотный — какой-то мужик с лопатой выплясывает под самой жарой, лопатой машет, люди от него шарахнулись, чуть не затаптывая лежащего на земле Андрюху… Жена руки вперед выставила защищая…
А псих-то… Это ж Санька!
Первая мысль — ладно, хоть живой… Но вторая… Поднялся, расталкивая всех, к нему, прыгающему козлом. Разобрал, что орет. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…». И лопатой машет, будто невидимые головы срубает. Хватанул его за плечо, развернул к себе — ну, конечно, в стельку, а глаза озверелые, как медяки-пятаки круглые, красные то ли сами по себе, то ли от пожарища.
— А-а-а! — закривлялся. — Вот и братец объявился! А я тебе — подарочек! Ты всю жись вкалывал взагиб-перегиб, а я зажигалочкой разочек чиркнул, и тепереча скажи, мозгастый ты наш, сколько ты нынче стоишь? А? После моей зажигалочки?
Вдруг еще пуще озверился, оскалился желтым полузубьем, одной рукой за грудки Андрюху, а другой — лопатой взмах…
— Ты меня воли лишил, гад, а я тебя — доли! Квиты!
Пьян-то пьян, а лопату Андрюха еле из руки вырвал-выкрутил. И слегка, чтоб утихомирился, по шее его, чумного, той же лопатой. Кинулся к огневищу, туда-суда — пустое! Нечего спасать! Совсем нечего! Не иначе, как со всех углов поджигал, гаденыш. Ведро в стороне валяется, поднял, понюхал — бензин. Лет пять назад, когда с бензином проблемы были, вкопал на задах в землю бочку в четыреста литров, скупил у районных шоферюг по дешевке бензину, залил почти до краев. Но попользовался немного. Значит, сперва бензином пообливал углы, а потом… Жена-то, дура старая, куда смотрела! А напоить-то ведь напоила, где ему еще взять, как не в домашней заначке…
Народ ведь — и откуда столько набралось — вдруг начал сдвигаться влево и скоро почти весь втолпился в двор соседнего дома, что слева. Там занялся штакетный забор. Но наготове с ведрами несколько баб, прошипел и отдымился. Благо, ветер и слаб, и не в ту сторону. Да и расстояние промеж домов не то что у прочих в деревне, — шагов тридцать, не меньше.
Андрюхе на соседние дома плевать. В мозгах пустота, а в пустоте горячим сгустком ярость вызревает и наружу просится. Когда бы не жар от пожарища, схватил бы кол или что под руку и помог бы огню, чтоб скорее, чтоб до пепла, чтоб полную пустоту увидеть на месте бывшего хозяйства, совсем полную, без головешек даже… Пустота лучше, чем развалины… Приедь сейчас «пожарка», не дал бы тушить. Но знал же, печь останется и будет торчать, как надгробье… И жесть с крыши в трубки посвернется, и кирпичные фундаменты — взорвать бы!
И вдруг из-за спины вопль истошный, как игла в затылок. Оглянулся — жена над
— Убил же! Убил! — орет.
— Заткнись, дура! Если сдох — туда ему и дорога!
Хоть и в горячке был, но помнил, что слегка стукнул. Тыльной стороной… Подошел, присел.
— Убил ты его, Андрюшенька…
Вот это ее «Андрюшенька»… Сто лет не слыхивал… От этого слова свет помутился. Схватил руку Санькину, давай пульс выщупывать. Какое там! Своя рука в тряске. Лицом братан будто заострился весь, и ни кровиночки… Ухом к груди… Весь бензином пропах Санька, а жизни в грудях не слышно.
— Я ж слегка…
— Да много ли ему надо было, бедному…
— Бедному! Это мы с тобой теперь бедные с его дури. Нищие!
— Ну и пусть. Знать, так Богу было угодно…
— Чего это ему угодно?! Чтоб вся моя жизнь коту под хвост?! Не убивал я. С такого удара не помирают. От психопатства своего загнулся… Да ну, не может быть!
Схватил за плечи, давай трясти — только голова моталась, об землю стукалась. А вокруг уже и людишки… В их глаза не смотрел, знал, врут глаза, довольнешеньки, что рухнула жизнь, что теперь еще хуже их, и от этого их хитрого довольства завыть хотелось по-звериному. Или схватить ту ж самую лопату и разогнать, загнать всех по домам, чтоб и в окна не смели высовываться и беду рудакинской семьи выглядывать!
Но люди тихо расходились сами, будто отступали… И только несколько женщин присели на корточки рядом с женой и беззвучно плакали. Саньку жалели, он же любимчиком был в деревне из-за своей музыки. По сгоревшему Андрюхиному добру точно плакать не будут.
За спиной вдруг по новой затрещал раскалившийся шифер. Точно очередь пулеметная. По нему, по Андрюхе. И только теперь главная мысль: что убил! Как ни крути, а это ж тюрьма!
Чтоб враз и сума, и тюрьма — рази так бывает?! По-людскому — не бывает! Такое только женкиному богу под силу. Тогда что же это за бог у ней такой? Если он Бог, то должон знать, что иначе, как по-доброму, к братану не относился. Про «зеленые» соврал, будто потратил, — так не по жадности же. Как лучше хотел, потому что конченый человек был родной брат Санька, и ни в чем пред ним не виноват. Ни в чем! Наоборот как раз! Любой скажет… Кто сказать захочет… А вот захочет ли кто-нибудь доброе слово сказать за Андрея Рудакина?
Захочет! Один человек захочет. Должен захотеть. Вот к нему и надо сейчас, пока милиция не объявилась…
И тут вспомнил про свою «семерку», про свою выездную, ту, что берег и вылизывал, только в район на ней и выезжал. Держал на задах в специальном загоне под брезентухой, чтоб деревенские мальчишки какой пакости не сделали. Кинулся к заплоту, к тому, что когда-то переставил, захватывая участок давнишних погорельцев, оббежал немного и увидел — уже даже не пылает, а дымится чернотой, и только временами огонь вспыхивает, где для огня кусок живья вскрывается. Без бензина стояла. А то б и рвануло да по кускам разнесло…
Услышал дальний еще вой «пожарки». Бежать надо! И уже ни на кого не глядя — ни на Саньку-покойника, ни на жену и баб вокруг него, — бегом туда, где «каблук» оставил. Запрыгнул, газу… выметнулся из ямы-канавки и прочь. Пустой бидон из-под сметаны громыхал сзади, будто погоня. Навстречу «пожарка» с воем. По кювету обогнул ее, хотя и дороги хватало для разъезду. По проселочной летел, амортизаторы взламывая, а как на асфальт-районку выскочил, тут уже понесся вовсю, сколь несенья в моторе заложено. Километров за шесть до района бензин кончился. На последних «фурыках» двигателя скатил «каблук» наискосяк в глубокий кювет, там набок и завалился. Зато когда «голоснул», первый же «москвичок» остановился, пара мужиков навстречу, дескать, чем помочь…