Бесконечность

Емельянов Алёшка

Даруют остроты, смешки и мечты.

Но дух куртуазный, рифмующий жизни

тут без настроенья, и хочет уйти…

ДДДД

Дурной толстосум – это злой оккупант

народного блага, свободного рода,

неволи и бедности щедрый гарант,

шакал, мироед от чужих огородов.

Держатель рабов,

капиталов и стен,

финансовый туз среди дам и "шестёрок",

живущий наживой без дум, перемен,

снующий от банков к владелицам "норок".

Даватель дешёвых и низких работ,

подельник Гермеса и Велеса в веке,

лихой спекулянт дармоед и набоб,

что видит рыбёшку, слугу в человеке.

Делец, отбиратель всей прибыли в дом,

сажающий в ямы долгов или тяжбы,

жадоба, что жрёт, не имея злой ком…

Но сей угнетатель получит однажды!

Woroneschland

Вокруг нецензурная, тухлая жизнь,

печальность построек, как готике дань,

разливы коричневых стёкол и слизь,

на грязных заборах призывы и брань.

Нахмуренность лиц уже с ясельных мест.

Неубранность улиц в угрюмом убранстве.

Для женщин два выбора – бедность иль шест;

для парня – богатство, лежанье и пьянство.

Средь чёрных, асфальтовых, ямных кулиг

общественный быт, как поток поголовья,

живущий без целей, разумности, книг,

уже не дрожащий душою и бровью.

Удушливый смог из бензина, гнилья,

печалей и примесей пыли, резины.

Безрадостный факт жития-бытия

в дурной, обязательной, серой рутине…

Кротовые кочки

Семь ёжиков-кочек, покрытых травой,

недвижно внимают полям и посадкам,

простору округи, волне луговой

среди дикобразов-кустов и порядка.

Живут так весною и летом цветным,

линяют по осени, вновь обрастают,

зимою почти что совсем не видны.

Они явно что-то земельное знают…

Застывшей семьёю два года подряд

меня вдохновляют,

порою тревожат.

Один даже как-то проник в палисад,

приплавившись к почве невидимой кожей.

Ежовая стая, семейство, как род,

почти разлучённы, но всё-таки вместе!

Народам, имеющим родственный код,

у них поучиться бы надо сей чести!

Наталии Воронцовой

Соцреализм

От водки горчат пролетарские губы,

какие обветрены, треснули чуть.

Бытую один я на кухонном кубе,

вдыхая больную осеннюю муть.

В сыром полумраке, пропахшем капустой,

сюда прилетевшем из створки окна,

со мной солидарным в апатии, грусти,

взираю на то, как мрачнеет луна.

Средь жёлтых, давно выгоравших обоев

на старом единственном стуле сижу,

три дня находясь в неуютном запое,

газетной, чудной самокруткой дышу.

Прожженье прикрыто просаленной тряпкой.

Давно исхудал, седина в волосах.

С густыми усами, в потрёпанных тапках,

в протёртых, уже пожелтевших трусах.

За тюлем немытых и потных стекляшек

темнеет почти что беззвёздная ночь.

В помятой, обляпанной майке-алкашке

гляжу отчуждённо и будто бы прочь.

Христос в запылённом иконном окладе.

Живу, как скотина, дурак, стыдоба.

В стесняющей будке квартирного ада

осталось лишь выть, забывая себя.

В цементно-бетонном каркасе, капкане,

в коробке, по факту почти навесу,

в селёдочно-луковом, пряном духмане

смотрю на клеёнку, роняю слезу…

Новогодний ужин

Горенье свечей в полутьме, полусвете,

какие так лишни с утра или днём,

венчают старания зимних эстетов

и ужин за щедрым, овальным столом.

Конфетная горка в плетёной корзине