Бесконечный тупик
Шрифт:
а близко.
Усмешечка истории в том, что Маяковский застрелился как раз из-за того, что у него не было жены и вообще нормальной семьи. Соприкосновение с еврейской ментальностью получилось и слишком поверхностным, и слишком глубоким. Вот у Розанова овладение было очень органично, идеально. Уж он– то, кстати, понимал, что «Единица» только жене и нужна, и если её жена (настоящая), то есть самый близкий человек, слышит, то, может быть, услышат и другие. А вот если даже жена не слышит, то тут пулю в лоб. (Возможен другой вариант – превращение единицы в ноль, в одиночество абсолютное. Но для Маяковского это было невозможно, да и вообще для поэта такой путь весьма проблематичен. Поэт слишком связан с жизнью, слишком связан с людьми и чрезвычайно
Розанов был заворожён иудаизмом чисто вообще, интеллектуально. Маяковский – предельно конкретно, душевно. В некотором смысле в Маяковском этот угол национальной идеи воплотился более полно:
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Видите –
Небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством звёзд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
чёрную, как Азеф!
393
Примечание к №380
«Сила Гитлера – в его железной логике». (Гейден)
Нацизм всё-таки крайне рационалистичен. Немцы высчитали: да, социал-демократия, но почему такой успех? Генштаб? Но вот 1918 год, и всё рухнуло, никаких «генштабов». Ну там выскочили 2 – 3 обезумевшие марионетки, так их сразу хлопнули (Либкнехт и Люксембург). Оставили мелочь для разживы, для использования восточных соседей-дураков, но постепенно дошло, что с. – д. как-то не так движется, не совсем так. Тянутся другие ниточки, подлиннее и потолще. Дошло, что социал-демократия слишком живая и даже сама кукловода начинает дёргать то в одну, то в другую сторону. И тогда увидели немцы, что всё вовсе не на такой рациональной основе построено. И решили поставить на иррационализм. Именно РЕШИЛИ, ВЫСЧИТАЛИ. (407) И, к удивлению своему, выиграли. Выиграли и растерялись. Отдались иррациональному фатуму вполне. Поставили разум слугой рока. И, конечно, проиграли.
Немцы поспешили. Отнеслись к победе как к «случаю», «везению». И вот, «пока время есть», надо взять всё. С самого начала психология не оккупации, а эвакуации. У нацистов сломалось время. Конечно, после 33 года нужно было не торопиться, бросить лет 50 на воспитание новых поколений, полноценных в расовом отношении. Масоны всё равно бы напали или начали террор (через английскую разведку и т. д.). Но это для такого движения и не важно.
Нацистам не хватило – странно сказать – уверенности и исходящего от этого «прекраснодушия». В результате погибла прекрасная возможность альтернативной цивилизации. Немцы могли бы начать вторую реформацию. (457) Они её и начали, и теми же кровавыми методами. Но без необходимой спокойной уверенности.
394
Примечание к №358
Ружьё, но оно, видите, «негодное».
Илья Эренбург писал в своих мемуарах:
«Фронтовики прислали мне в утешение подарки; об одном расскажу. Это было поломанное охотничье ружьё, которое льежские оружейники поднесли в год VII республиканской эры консулу Бонапарту».
Пустяк. «Поломанное». Утешительный приз. Или:
«В 1947 г. польское правительство подарило нам, четырём советским писателям, произведения народного искусства. Мне достался ковёр, сотканный из лоскутков Галковскими в Кракове. Этот ковёр с тех пор радует меня в трудные часы. Я гляжу на зверей, которых нет и не было, но которые живут, резвятся, рычат и дремлют в моей комнате, на девушек, на диковинных рыцарей и вижу не только чудесное сочетание тонов, полутонов, но и силу искусства».
Так, «из лоскутков». Базарный ширпотреб.
395
Примечание к №299
«Восточные
Несомненно, в неприятном реализме отечественной литературы сказалась полуазиатская природа русского мира. Константин Леонтьев интуитивно нашёл очень характерный образ:
«Когда Тургенев говорил так основательно и благородно, что его талант нельзя равнять с дарованием Толстого и что „Лёвушка Толстой – это слон!“, то мне всё кажется – он думал в эту минуту особенно о „Войне и мире“. Именно – слон. Или, если хотите, ещё чудовищнее, – это ископаемый СИВАТЕРИУМ во плоти, – сиватериум, которого огромные черепа хранятся в Индии, в храмах бога Сивы (т. е. Шивы). И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков ещё рога, словно вопреки всем зоологическим приличиям. Или ещё можно уподобить „Войну и мир“ индийскому же идолу: – три головы, или четыре лица, и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только ПОДО лбом, но и НА ЛБУ!!»
«…когда Пьер „тетёшкает“ (непременно ТЕТЁШКАЕТ. Почему не просто „НЯНЧИТ“?) на БОЛЬШОЙ РУКЕ СВОЕЙ (эти руки!!) ребёнка и ребёнок вдруг МАРАЕТ ему руки – это ничуть не нужно и ничего не доказывает. Это грязь для грязи, „искусство для искусства“, натурализм сам для себя. Или когда Пьер в той же сцене улыбается „своим БЕЗЗУБЫМ РТОМ“. Это ещё хуже. На что это? – Это безобразие для безобразия. И ребёнок не ежеминутно же марает родителей; и года Пьера Безухова ещё не таковы, чтобы непременно не было зубов; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализм; это „дурная привычка“, вроде привычки русских простолюдинов браться не за замок белой двери, а непременно „захватать“ её пальцами там, где не нужно».
Такая, по выражению Леонтьева, «махровость» литературы совершенно не была свойственна Пушкину. У Гоголя же была в общем обусловлена художественными задачами. Можно добавить, что в последующем, видимо, произошло соединение пушкинского универсализма, масштабности с избыточностью гоголевского языка. Максимальным выражением этого процесса и был Толстой. Его мир по-пушкински широк, но по-гоголевски погряз в материи. Отсюда вывод:
«Великолепный и колоссальный кумир Брамы индийского стоит по-своему олимпийского Зевса … Но вот в чём разница: можно восхищаться кумиром Брамы или Будды, можно судить по нему о МИРОСОЗЕРЦАНИИ индийских художников и жрецов, но нельзя ещё по этому величавому изваянию судить о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ НАРУЖНОСТИ ЖИТЕЛЕЙ Индии; а по Зевсу, Лаокоону и гладиатору можно хоть приблизительно воображать внешность красивых людей древней Греции и Рима».
396
Примечание к с.24 «Бесконечного тупика»
«В истории истинно реальны только мечты». (В.Розанов)
Евгений Трубецкой достаточно хорошо знал немецкую метафизику и поэтому сразу заметил, что мысль И.В.Киреевского о конце современной ему западной философии, в сущности, лишь повторяет аналогичное утверждение Шеллинга (который и пустил в широкий оборот само выражение «кризис философии»). Трубецкой достаточно хорошо знал также русскую философию и увидел, что мысль о кризисе философии была заимствована у Киреевского Хомяковым уже как мысль Киреевского и что Соловьёв в основу своей магистерской диссертации положил, в свою очередь, соответствующую мысль Хомякова. Но в результате, как совершенно верно пишет Трубецкой:
«В своей борьбе против рассудочных течений западно-европейской мысли, Соловьёв является прямым продолжателем определённых направлений западно-европейской философии – немецкой мистики и Шеллинга».
Соловьёв, идя по стопам Киреевского и Хомякова,
«Сравнительно легко восторжествовал над РАССУДОЧНЫМИ элементами западно-европейской философии, но не в достаточной мере остерёгся того несравненно более тонкого соблазна, который заключался во многих её религиозных и мистических построениях, в особенности же в том шеллингианском гностицизме, от которого он никогда не мог ясно себя отграничить».