Бесконечный тупик
Шрифт:
Бердяев ещё во время первой мировой войны писал в статье «Религия германизма» (одна из немногих несомненно удачных работ этого мыслителя):
«Германец ощущает хаос и тьму в изначальном, он очень чувствует иррациональное в мировой данности … Но он не потерпит хаоса, тьмы и иррациональности после совершённого его волей и мыслью акта. Где коснулась бытия рука германца, там всё должно быть рационализировано и организовано … Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив … Он колет глаза всему миру своим чувством долга и своим умением его исполнять. Другие народы немец никогда не ощущает братски, как равные перед Богом, с принятием их души, он всегда их ощущает, как беспорядок,
И там же, в конце статьи:
«Германские идеологи даже расовую антропологическую теорию об исключительных преимуществах длинноголовых блондинов превратили в нечто вроде религиозного германского мессианизма… Немцы не довольствуются инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотят презирать на научном основании, презирать упорядоченно, организованно и дисциплинированно».
408
Примечание к №396
Соловьёвство злокозненно и вредно.
Неудача славянофильства – в потере приоритета. Соловьёв не захотел опираться на национальную философскую ТРАДИЦИЮ. Академическое послушание Соловьёва было направлено не в ту сторону. Это было послушание строптивого ученика, который ночи напролёт читает толстую хрестоматию для срезания и уличения своего учителя. Конечно, это характерная черта, о чём сказал Достоевский в «Карамазовых» (Красоткин).
Сказал об этом и Хомяков:
«У нас есть юноши, недавно вышедшие из школы, потом юноши, трудящиеся в жизни, более или менее, по своему школьному направлению, или по наитию современных мыслей, потом есть юноши седые, потом юноши дряхлые, а старцев у нас нет. Старчество предполагает предание, – не предание рассказа, а предание обычая. Мы всегда новенькие, с иголочки; старина у народа … Всякая наша личная прихоть, а ещё более всякая полудетская мечта о каком-нибудь улучшении, выдуманная нашим мелким рассудком, дают нам право отстранить или нарушить всякий обычай народный, какой бы он ни был общий, какой бы он ни был древний».
Конечно, это относится не только к народным обычаям и преданиям, но и к преемственности и послушанию вообще.
Положим, отсутствие интеллектуального послушания можно было бы отнести за счёт философской неискушённости, молодости русских в ХIХ веке. Но так ведь можно доказать всё что угодно. Не лучше ли сказать прямо: русские в ХIХ и ХX вв. показали себя нацией глупой. По крайней мере, придурковатой, взбалмошной. Это видно и по политической истории, и по истории духовной. Увы, мы глупы. За весь ХIX век и за начало ХХ (о более позднем времени лучше и не говорить) ни одного гениального поворота, ни одного гениального решения, гениальной коррекции. Иногда проблеск таланта. Но и в реальной, и в идеальной истории России постоянное и монотонное нарастание ошибок. Десятки, сотни, тысячи. Корабль России разваливался на ходу. И разваливался именно в тех местах, где требовалось серьёзное, нешуточное напряжение ума. Там где чувство, интуиция, на авось часто проскакивало и кажется появлялось нечто изумительное, поражавшее воображение. Но в чисто интеллектуальной области – ошибки, ошибки и ошибки.
409
Примечание к с.26 «Бесконечного тупика»
«Куда же тут Гегель со своим „синтезом“. Привёл в Берлинскую полицию. Розанов говорит ему: Не-хо-чу»". (В.Розанов)
Чердынцев, написав свою книгу, испытывал удивительное чувство освобождения и сбывания своей мечты. (517) В таком странном состоянии он пошёл загорать в берлинское предместье, и там у него украли одежду. Как во сне
"«Фамилия и адрес», – сказал полицейский, кипя.
«Фёдор Годунов-Чердынцев», – сказал Фёдор Константинович".
Полицейский заорал: «Перестаньте кривляться!»
410
Примечание к №373
Бесстрастное лицо, чёрный костюм
Юношеские фантазии: Я сижу, а рядом девушки стоят и шепчутся: «Маш, посмотри, дурачок какой-то». И тут я кашляю, и яркая струйка крови течёт по подбородку на пиджак (419). И так быстро, много. Весь пиджак спереди облит. Очень хорошо видно красное на чёрном. Я подымаюсь и, слегка сгорбившись, опираясь о стену, иду внутрь длинного коридора. А «они» смотрят с ужасом вслед. И я плачу от жалости к себе (422).
У меня много таких фантазий было – одна другой мрачнее. Однако рассудком я понимал их нелепость и даже записал в дневнике, что основная ошибка в том, что я слишком серьёзно отношусь к любви (465). На самом деле это очень весело и вообще игра. Неслучайно влюбленные всё время шутят, смеются. Уже начало ритуала заигрывания основано на рассмешении-растормошении объекта.
411
Примечание к №347
Лишь на достаточно примитивном уровне это проявляется как «издевательство» или «скромность».
Осип Мандельштам рассказывал о своём товарище юности Борисе Борисовиче Синани (сыне известного психиатра и эсера):
«Как глубоко понимал Борис Синани сущность эсерства и до чего он его, внутренне, ещё мальчиком перерос, доказывает одна пущенная им кличка: особый вид людей эсеровской масти мы называли „христосиками“ … – очень злая ирония. „Христосики“ были русачки с нежными лицами, носители „идеи личности в истории“ – и в самом деле многие из них походили на нестеровских Иисусов … На политехнических балах в Лесном такой „христосик“ отдувался и за Чайльд-Гарольда, и за Онегина, и за Печорина … Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шёл в гусары: то был вопрос влюблённости и чести».
Тут презрение к русским чистеньким простачкам, которых примитивно используют (416). «Вы-то куда полезли, дурашки». Но более интересно другое, сказанное невольно: и Онегин, и Печорин оказываются манифестациями центрального персонажа, который не 50, а 950 лет усваивался русским сознанием. Подмечено не просто детское честолюбие и детское же желание понравиться, столь развитое в «русачках», а форма, в которой все это проявлялось. Каждый русский, хочет он этого или не хочет, является маленьким Христом (429), который пришёл в мир всех спасать. Это тайная, интимная мечта любого русского. Даже у умнейших, серьёзнейших русских так это ясно, так видно. Разве Достоевский с его, по леонтьевскому определению, «розовым христианством» это не «христосик»? «Я приду в мир, буду всем помогать, писать полезные книги. И увидят все, что это хорошо и станут жить дружно. И настанет рай». – Мечта Достоевского, мечта Толстого, мечта Чехова. Неважно, что это не говорится прямо (хотя, в сущности, и говорится), всё видно с одного взгляда.
Достоевский, громадный ум, это в себе постепенно изживал и почти изжил. (Опять Леонтьев об этом писал, как Достоевский от романа к роману ближе к трагедии христианства подходил.) Никаких тысячелетних царств благодати, никаких милленаризмов, а смирение, молитва, безысходная грусть и смерть. Но даже в «Карамазовых» писатель так и не избавился от остатков юношеского прекраснодушия.
С русскими играет злую шутку излишняя пронизанность всей культуры христианством, когда даже юношеское тщеславие и бахвальство подёргивается флёром религиозного смирения.