Бесконечный тупик
Шрифт:
Этой летней ночью в номере заграничной гостиницы, который он снимал вместе с женой, Коврин умер.
420
Примечание к №412
Молчание Ленина уже не русское.
Сергей Булгаков писал в «Философии имени»:
«Тот, кто измышляет имя по какому-нибудь одному признаку, совершенно не знает, что здесь в действительности происходит, какой улов оказывается на крючке измышленной им клички, когда она начнёт вести существование как имя».
Что в действительности произошло при измышлении В.И.Ульяновым нового имени? Во-первых, бросается в глаза псевдорусская форма слова «Ленин». Таких фамилий в России нет, и тем не менее она утрированно русская. Это некий гибрид
Таким образом, псевдоним «Ленин» есть символическое обозначение псевдоморфозности его носителя. Ленин, с его утрированно национальной внешностью, по своему происхождению связан с русским народом весьма косвенно. Со стороны матери его дед – еврей Бланк, а бабка – дочь предпринимателя Грошопфа. А со стороны отца силён монголоидный элемент. В лучшем случае Ленин русский лишь на 1/4. И тем не менее такая характерная внешность. Дело в том, что облик русского человека сформировался от смешения древнеславянского расового типа с североевропейским и азиатским. Ленин же это смешение семита с немцем и монголоидом. Хотя один (и главный) из компонентов иной, всё же формально близкое соотношение породило удивительную похожесть на некоторый национальный русский тип. Эту похожесть понимал сам Ленин и всегда её обыгрывал именно не как русскость, а как ПОХОЖЕСТЬ на русского, то есть выступал в виде ряженого. В революцию 1905 года он ходил в косоворотке, фуражке и смазных сапогах, а после 17-го сын действительного статского советника надел кепку. Задача России – внутренний синтез европейского рационализма и восточного мистицизма – нашла своё пародийное разрешение в личности Ленина, потомка еврея и калмыка, смеси семита и монгола – восточного варварства и совершенно опустошённого, доведённого семитским восприятием до абсурда западного логоса.
С.Булгаков говорил в уже цитированной выше книге:
«Переменить имя в действительности так же невозможно, как переменить свой пол, свою расу, возраст, происхождение и пр.»
Это верно. Но можно найти утерянное имя, исправить ошибку наименования. Если бы Ленин взял псевдоним Ульянов, то тогда были бы к нему приложимы следующие слова Булгакова:
«Псевдоним есть воровство, как присвоение не своего имени, гримаса, ложь, обман и самообман. Последнее мы имеем в наиболее грубой форме в национальных переодеваниях посредством имени, что и составляет наиболее обычный и распространённый мотив современной псевдонимии Троцких, Зиновьевых, Каменевых и подобных. Здесь есть двойное преступление: поругание матери – своего родного имени и давшего его народа, и желание обмануть других, если только не себя, присвоением чужого имени. Последствием псевдонимности для его носителя является всё-таки дву– или многоимённость: истинное имя неистребимо, оно сохраняет потаённую свою силу и бытие, обладатель его знает про себя, в глубине души, что есть его истинное, не ворованное имя, но в то же время он делает себя актёром своего псевдонима, который ведёт вампирическое существование, употребляя для себя жизненные соки другого имени. Не может быть здорового развития для псевдонима, ни истинного величия и глубины при такой расхлябанности духовного его существа, денационализации, вороватости».
Мысль Булгакова удивительно верна, но в приложении к Ленину оборачиваема. Ленин уже сам по себе был псевдочеловеком, персонажем, и, следовательно, псевдоним и должен был стать его подлинным именем, а имя превратиться в псевдоним. Так и получилось: полный псевдоним Вл.Ульянова – Николай Ленин – не сохранился и к псевдонимной фамилии было присоединено живое имя и отчество. Получился человек без рода без племени. Но именно без русского рода и племени. Нерусский, но именно не русский, и следовательно, порождённый русской культурой. (442)
421
Примечание к №413
Это
Более того. Русская монархия была построена на романтике любви. В этом её отличие от западного типа, основанного на романтике чести. Следовательно, преступление декабристов это не столько даже замена чести бесчестием, сколько вытеснение любви ненавистью. И поэтому не в том дело, что их прожекты были юридически безграмотны и подрывали и без того недостаточное развитие правового начала, а дело в том, что они хотели разрушить неуловимую и никакими законами не фиксируемую ауру любви и добра, окружавшую личность русского монарха. И суд истории над декабристами должен быть прежде всего не юридический («ошибки»), а этический. И по этому суду прощения им нет. Ибо право – мера, любовь – безмерность. Ошибка в безмерности есть ошибка абсолютная, непоправимая, последняя. И в этом вот последнем пределе и последний, несчастный царь не ошибся. Беря без меры, он и отдал без меры, принёс себя как искупительную жертву за грехи России.
422
Примечание к №410
я плачу от жалости к себе
Я всегда завидовал людям, которые способны вызывать жалость, а потом хладнокровно утилизовывать её. (500) От отца я заимствовал русскую технологию придуривания, прибеднения. У него это было «искусством для искусства», у меня же более серьёзно и переходило в юродство. Пожалуй, и в центр идеи любви была поставлена идея жалости. Меня пожалеют, скажут: «Бедный Одиноков, мне тебя жалко», – и по головке погладят. И вообще «возьмут с собой». Но никогда это мне не удавалось. И я перестал – осталось рудиментарное прибеднение, как нечто ненужное, внутренне неоправданное, то есть атавизм. Я прибедняюсь по инерции и машинально. Но это и у всех русских:
– Прошу к столу.
Русский подскакивает:
– Что вы, что вы! я сыт!
– Нет, давайте, давайте.
– Ну разве за компанию посидеть, хи-хи.
– Ну, а раз сели – надо есть.
– Нет, вы ешьте, ешьте, а я так, вот в уголке сушечку погрызу.
– Не-ет, давайте борщ, потом второе… А вот и компотик.
– Что вы, я сыт, наелся до отвала у вас, из-за стола не встану.
– Ну-у, компот-то надо: свежий, вкусный.
– Мне? Компот?! Нет! Он же хороший!!! И т. д.
Почему же у меня ничего не получалось? Ведь я действительно, в общем-то, жалок, унижен. Пожалуй, тут две причины. Во-первых, я относился к прибеднению слишком всерьёз, а во-вторых, слишком легкомысленно, идеально. Сначала всё получалось отлично. Кто-нибудь жалел меня, думал: ну вот Одиноков, какой несчастный и хороший человек. Надо ему помочь. Вот у меня рубашка старая. Она хорошая, но не модная уже, я в ней дома хотел ходить, а так она не очень мне нужна. Вот я ему отнесу её – пусть носит. Надо же поддержать человека, порадовать. И несёт эту рубаху, сияет весь:
– Я рубаху тебе подарить хочу!
– Что? А-а, ну кинь её в угол, вон где тряпки лежат.
А когда потрясённый альтруист уходит уже, до меня вдруг в прихожей «доходит», но слабо, на 1/100:
– Да, вы это, значит, рубаху принесли. Ну что ж, это хорошо, вещь полезная.
Ну и все руки опускали. У меня психология короля в изгнании. (507)
423
Примечание к №190
Вот когда я серьёзно начну играть… А так это пока прикидка.
Соловьёв, только начав заниматься философией, писал своей невесте:
«Всё это только начальные, подготовительные занятия, настоящее дело ещё впереди, без этого дела, без этой великой задачи мне незачем было бы и жить, без него я бы не смел и любить тебя … Пока, в настоящем я ничто…»
Ну а «дело» ясно какое:
«Предстоит задача: ввести вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему, то есть разумную безусловно форму. Для этого нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научного развития, нужно изучить всю философию.»