Бесконечный тупик
Шрифт:
Чувство, внезапно появившееся у меня сейчас, в конце этой книги, – чувство уюта. «Бесконечный тупик» – микрокосмический Одиноков. И пусть дневники развеются по ветру, пусть всё порвут и выбросят, уничтожат. Меня же очень легко вычеркнуть – просто сжечь всё. Это до этой книги так было. А теперь нет, теперь рукопись останется, будет существовать, медленно размножаясь, и я сам стану разлетаться по Москве, по её улицам и переулкам. Как же меня уничтожить? Это очень трудно теперь. Нет чувства беззащитности. Новое, до сих пор незнакомое чувство. Я бессмертен, а моя жизнь на конце иглы. И вот этих игл становится всё больше и больше. Чтобы я погиб, их
Эта книга как бы семья: жена, дети. И они меня любят и хранят «архив». Как будто бы я женился, как будто какой-то другой человек присутствует со мной, как будто бы я не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась со мной проходить вместе жизненную дорогу…
906
Примечание к №899
Когда перед русскими ругаешь русских, они с пол-оборота заводятся.
Интересно когда русских и евреев ругают другие народы. Русский с полуслова соглашается с любой критикой в свой адрес. Вздрагивает: «Точно, а я и не знал». Но одновременно возникает чувство неприязни, холодности к сказавшему такое. Розанов однажды с удивлением заметил, что почти всё время ругает русских, но отчего-то не любит, когда это делают другие.
Еврей наоборот. В критику он совсем не верит, но человека этого уважает.
И в похвале снова полярные чувства. Русский сразу проникается симпатией, но думает про себя: «Эх ты, жизни не знаешь!» А еврей верит: «Да, мы великие», – но к собеседнику относится пренебрежительно.
Два народа, в известный момент помешавшиеся на идее власти. Русские от избытка власти, евреи от недостатка, бессилия.
907
Примечание к №899
«лавочники» это ведь народ в квадрате
Чувство от купеческого быта, этих «разросшихся» мужиков. Мужицкая одежда, но из лучшего сукна, яркая и со всеми веточками. Русские обычаи, но не в деревенской ограниченности и, в общем, бедности, недоразвитии, – а густые, «совсем». Русская кухня. Русский тип поведения. И, при всей тяжёлости этого быта, главное-то чувство какое? – умиление. И тут не сентиментальная ностальгия. А видишь себя, но максимально материально осуществлённого. Вот он, Одиноков, семипудовый, в кафтане, с бородой лопатой сидит и канарейку слушает. И плачет, подлец. Я сам смотрел бы на него, как он на канарейку. И плакал – «спасибо, что ты есть». И язык купцов – это русский в своем развитии. Я бы так говорил, без философии, на одном быте – так же.
Как же можно мужика любить, а элиту мужицкую, мечту его, его максимальное развитие – ненавидеть? Ведь мечта мужика – выбиться в купцы.
В деле Островского евреи очень ловко использовали дворянский сословный гонор. Вообще Островский писал о купечестве вполне добродушно, но, конечно, свысока. Это-то и использовали. Характерно первоначальное восприятие его пьес, о чём писал К.Леонтьев:
«До статьи Добролюбова нам всем, любившим тогда ещё пьесы Островского, и в голову не приходило, что автор ОБЛИЧАЕТ всё грубое и жесткое в быту старого купечества. Мы, любуясь в театре этими комедиями и читая их, воображали, напротив, что г. Островский изображает с любовью РУССКУЮ ПОЭЗИЮ КУПЕЧЕСКОГО БЫТА…»
С Островским, конечно, сыграла злую шутку и русская мягкость, стремление к уклончивости
«Г. Островский, точно так же, как и г. Тургенев, – писатель хитрый. Они оба хитры в том, что играли много в двойную игру; здесь ПОЭЗИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, а тут ПРИДИРКА ПРОГРЕССИВНОЙ ТЕНДЕНЦИИ; какая-нибудь задняя дверь, чтобы выскочить, если нужно, из этой поэзии и оправдаться перед веком, гонителем всякой поэзии, И БАРСКОЙ И МУЖИЦКОЙ одинаково … В „Грозе“, восхищавшей и картинным БЫТОМ, и романтическим чувством даже молодых девушек, НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ является честный механик, более других ПО-НЕМЕЦКИ одетый, который обличает (НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ) весь этот картинный быт».
Но «на всякий случай» это уже нюанс. Главное текстик получен, ну, а в театрах наши люди тенденцию проведут.
908
Примечание к №896
первый признак психического заболевания это «неправильное поведение». А разве поведение Циолковского неправильно?
Ошибка Бехтерева. Его вызвали лечить Сталина. Он, выходя от пациента, бросил: «Типичная паранойя». Бехтерев после этого был мгновенно отравлен, а Сталин с таким диагнозом жил ещё 25 лет, и жил хорошо.
Ошибка маститого психиатра в том, что суть, например, мании величия не в её сути, а в формальной, ситуационной неуместности. Сталин вёл себя как человек, которому стоит щёлкнуть пальцами, чтобы лечащему врачу отрубили голову. Бехтереву это показалось неадекватным поведением. Конечно, для инженера это болезнь. Но для тирана – быт, норма.
Отсюда и неверность квалификации гениальности как болезни. Просто человек поставлен в ненормальную ситуацию. Его окружают слепцы, он живет в мире абсурда.
Наконец, само существование личности в обществе, где личностное начало неразвито или отсутствует совсем, принимает крайне причудливые формы.
909
Примечание к с.50 «Бесконечного тупика»
Листы книги должны быть подозрительно полупрозрачными и в некоторых местах совпадать при наложении.
На похоронах Салтыкова-Щедрина взрослые дяденьки полезли на деревья в поисках опьяняющего развлечения. Я пятилетним мальчиком лёг на ветку растущего во дворе дерева и заснул, опьянённый детством. Умер. Как ни напрягай зрение, дешифровать это наложение нельзя. Но и пройти мимо него тоже нельзя. У меня в мозгу эти номера накладываются. Вот-вот пойму и умру во второй раз.
910
Примечание к №902
сам Юнг не в меньшей степени был склонен к безвольному подчинению демонам иррационализма
Продумать Юнга это значит понять историю ХХ века. Чтение Юнга вещь продуктивная, но коварная. Он слишком много говорит о себе. На него надо взглянуть более отстранённо, сухо, через факты его биографии, через «фамилии и адреса». И вот там много адресов и фамилий, слишком много. И если такой ум бродит в тумане мистицизма, причем махрового, то что же остаётся простым смертным? Если исследователь чертологии так СВЯЗАЛСЯ С ЧЕРТОВЩИНОЙ, то что такое человеческий разум? Фрейд – да, фанатик, с его тайным «Комитетом семи золотых колец». Но Юнг? Юнг это Фрейд, знающий, что он Фрейд, и всё же остающийся Фрейдом, свихнувшимся сексуальным чиновником.