Бесконечный тупик

Галковский Дмитрий Евгеньевич

Конечно, так и есть. Розанов совершенно правдив, и противоречивость его газетных статей это и есть лучшее доказательство его искренности. Ему было просто не интересно подводить свои взгляды под общий знаменатель.

Николай Бердяев сказал, что Розанов один из величайших русских писателей, но «испорченный газетами». Насколько верно это определение?

Интересно, а почему Розанов писал фельетоны? Из-за денег? Не только. Для читающей публики? Маловероятное:

«Ах, добрый читатель, я уже давно пишу „без читателя“, – просто потому что нравится.» («Уединенное»)

Значит, ему в определенной степени нравилось писать и газетные статьи. Да и статьи ли это? В общем, да. Но в них есть не только Розанов-публицист, но и Розанов– поэт. Первый – на виду, второй – скрыт. Но он есть. С другой стороны, лучшие работы Розанова – «Уединенное», «Опавшие

листья» – проникнуты глубоким лиризмом, но есть в них много и «газетного».

Эта раздвоенность порождает у многих и двойственное отношение к Розанову. Если упреки во внешней противоречивости стиля и отдельных суждений легко снимаются просто при более глубоком знакомстве с его творчеством, то ощущение внутренней противоречивости его мировоззрения (разноуровневость) при этом лишь усиливается. Многие серьезные философы и исследователи творчества Розанова считали, что Розанов скорее поэт, а не философ, а в тех местах, где он не поэт, он идеолог, и это вообще наименее ценная часть его творчества. Как раз такой точки зрения видимо и придерживался Бердяев. Однако Розанов как раз философ, и причем философ, творчество которого, в отличие от творчества того же Бердяева, было «внутренне стройным и цельным». Поэтому наивно полагать, что существуют два легко отделимых друг от друга Розанова. Розанов един. И глотать его нужно целиком. Он писал:

«Моя душа сплетена из грязи, низости и грусти… Это – золотые рыбки, „играющие на солнце“, но помещенные в аквариуме, наполненном навозной жижицей. И не задыхаются. Даже „тем паче“… Не правдоподобно. И однако – так.»

И только попробуйте подойти к Розанову с прощающей улыбкой: «Рыбок выловим и вымоем, а жижу выплеснем». Тут не будем даже говорить, что разделение на «жижу» и «рыбок» у каждого свое – не в этом дело, а в том, что золотые рыбки розановских мыслей очень странные существа. В чистой воде они погибают, а на сковородке формальной логики – испаряются. Попробуйте очистить Розанова от ругательств, от нелепостей, от ошибок, от скабрезностей, глупостей и анекдотов, и Розанов испарится, исчезнет. Ведь это человек, который свой быт сделал философией, а философию – бытом. «Не правдоподобно. И однако – так.»

Мандельштам как-то сказал, что «у Розанова анархическое отношение ко всему решительно, но не к языку». Меня очень удивляет эта фраза. Как это относясь анархически ко всему решительно, он не пренебрегал каким-то языком, «стилем». Вернее будет сказать, что даже к языку Розанов не относился анархически. Розанов был прежде всего мыслителем, мыслителем «с замечательно стройным и цельным творчеством». И вот с этого, с высшего, философского уровня розановских произведений видно, что никаких противоречий у Розанова нет. Наоборот, это удивительно стройная философская система, легко организующая и структурирующая его творчество.

С этой точки зрения его произведения можно разделить на три группы:

1) Публицистические работы. Это преимущественно газетные статьи, часть которых объединена в сборники (например «Семейный вопрос в России» – это сборник статей о реформе законодательства о разводах; «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» – сборник статей о деле Бейлиса; «Война 1914 года и русское возрождение» – сборник статей о первой мировой войне и т. д.)

2) Работы, посвященные серьезной разработке какого-либо одного мировоззренческоо вопроса («Темный лик», «Люди лунного света», «Около церковных стен», «Легенда о великом инквизиторе» и т. д.) Большинство этих работ тоже является сборниками статей, ранее помещенных в философских и литературных журналах.

3) Работы, образующие ядро розановской философии. В сущности, это одна большая книга, состоящая примерно из 1000 «листьев». Каждый лист имеет свой размер: от афоризма до небольшой статьи. Прямой связи между листьями нет; в первых книгах нет даже точной хронологической последовательности. Книги эти: «Уединенное», «Опавшие листья» и «Опавшие листья. Короб второй». (Кроме того, множество поздних листьев не опубликовано.) Сюда же примыкает «Апокалипсис нашего времени», но он стоит по отношению к трилогии несколько особняком (бОльшая связь отдельных частей, качественно иная эпоха и т. д.)

В целом «листья» легко разбивабтся на несколько основных тем: религия, бытовые зарисовки, история и политика, литература, биография Розанова и его высказывания о своем творчестве, эротика, национализм и еврейский вопрос. Однако практически ни один лист не замыкается на какой-либо одной теме. Все они связаны общими ассоциациями.

Поясню это на примере. Вот один из листьев Розанова:

«В

террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, – и притом с оттенком „на неделе семь пятниц“, без всякой неискренности. Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны – так, а с другой – иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. „Бог взял концы вещей и связал в узел, – неразвязываемый“. Распутать невозможно, а разрубить – все умрет. И приходится говорить – „синее, белое, красное“. Ибо все – есть. Никто не осудит „письма Морозова из Шлиссельбурга“ (в „Вестнике Европы“), но его „Гроза в буре“ нелепа и претенциозна. Хороша Геся Гельфман – но кровавая Фрумкина мне органически противна, как и тыкающий себя от злости вилкой Бердягин. Все это – чахоточные, с чахоткой в нервах. Ипполиты (из „Идиота“ Достоевского). Нет гармонии души, нет величия. Нет „благообразия“, скажу термином старца из „Подростка“, нет „наряда“ (одежды праздничной), скажу словами С.М.Соловьева, историка.»

Основная мысль прослеживается довольно ясно. Здесь речь идет о так называемой «революционной романтике». Розанов показывает, что никакой романтики-то и нет. Есть злоба, есть «нервишки», истерика. А следовательно, у людей «делающих революцию» нет каких-либо твердых убеждений, твердой жизненной позиции. Нет опоры в жизни – того, что придавало бы спокойную уверенность в своей правоте. Вместо этого истерические взвизги. Для кого? Прежде всего – для себя, для собственного взвинчивания. Это – попытка обрести какую-то самоуверенность, ощущение обоснованности и закономерности своих претензий.

Таким образом, это «историко-политический» листок. Однако не только. Речь тут идет о литературе, и о религии. А самое главное, Розанов здесь дает характеристику и обоснование своего стиля и метода философствования.

Для Розанова характерен философский импрессионизм. Мир слишком сложен, чтобы его было возможно уложить в какую-либо готовую схему. Человек для этого слишком бессилен. И вот, чтобы не разрушить целостность мира, не дать ему умереть, распасться на ряд сегментов, Розанов разбивает на сегменты саму систему. И через это уничтожение системы, через свой импрессионизм, ему удается все-таки создать целостное и гармоничное мировоззрение. А следовательно, и новую систему.

Как филолог об этом хорошо сказал Виктор Шкловский:

«(„Уединенное“) было героической попыткой уйти из литературы, „сказаться без слов, без формы“, – и книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму.»

Сам процитированный «лист» служит хорошей иллюстрацией розановского метода. Сначала Василий Васильевич заявляет, что к террору можно относиться по-разному: можно им восторгаться, можно и ненавидеть. Далее идет характерный для Розанова скачок: от кибальчичей и фрумкиных он переходит к проблеме человеческого мировосприятия. Далее его мысль снова обращается к российским буреглашатаям. Блеснув на солнце чешуей, золотая рыбка розановской мысли снова погружается в навоз газетного фельетона. Но не надолго. Иллюстрировав конкретными примерами свое отношение к «основному вопросу философии», Розанов внезапно делает фундаментальное обобщение о чертах психологии отечественного нигилизма. Из философского афоризма, Геси Мироновны Гельфман и какого-то «Бердягина с вилкой» мы пришли к Достоевскому, к уровну Достоевского. Уже само по себе это парадоксально. И читатель уже не замечает тут явного логического противоречия. Ведь сначала Розанов говорит, что восхищение и ненависть по отношению к террору одинаково оправданы и равно имеют право на существование. Но последняя фраза кричит об обратном. Восхищаться некем и нечем. Везде одни зияющие высоты озлобленной психопатии. Получается, что Розанов доказывает плюрализм своей философии и одновременно убеждает нас в обратном. В чем же тут дело? Да очень просто. Картина импрессиониста состоит из определенного количества четко различимых мазков, но это вовсе не значит, что она распадается на отдельные световые пятна. Наоборот, эта манера письма придает композиции картины особую целостность: тонкую, живую, светящуюся изнутри. Так Розанов высказал массу суждений о Боге – от грубо атеистических до глубоко религиозных. Но стоит задать себе простой вопрос: «Верил ли он в Бога?» И сразу станет ясно, что да, верил, и верил искренне, всем сердцем. Внезапно все религиозные листья смешиваются в мозгу в одну картину, удивительно прозрачную и теплую. И она живая, тут совершенно нет ощущения «нарисованности». Нет здесь и надрыва, противоречий. Все стройно и ясно. И вся розановская трилогия удивительно стройная и ясная книга.