Бескрылые птицы
Шрифт:
Аллах словно услышал меня и решил пошутить: взял да усилил снег, взял да усилил ветер, взял да усилил холод, и все превратилось в буран. Я слыхал о буранах от тех, кто бывал зимой в горах, но и представить не мог, каково это, когда кости ноют, будто переломанные, бесчувственные пальцы не сгибаются, зубы выбивают дробь, а легкие твердеют от каждого морозного вдоха. У нас не было теплой одежды, потому что зиму еще не ждали, а запасная смена лежала в траншее, погребенная под грязью и валившим снегом. Ребятам удалось достичь невозможного и разжечь костерки, но что от них толку, если ветер выдувал все тепло? Обхватив себя руками и притоптывая, мы тщетно жались к огню. Франки не стреляли, мы тоже.
Наверное, франкам больше досталось от дождя, потому что они были в низине и поток пронесся по их траншеям после наших, зато мы хлебнули снега, ветра и холода — наши позиции располагались выше. Мы ничего не могли поделать, только жались друг к другу. Восемь ребят из моего взвода и я решили
После бурана произошло нечто удивительное — пропала дизентерия. Отныне никто не стонал от желудочных колик, не вытуживал в сортире жизнь вместе с кровавой слизью. Погода вновь стала чудесная, над Афоном и Самофракией светило солнце, будто мы никогда не ведали ничего, кроме покоя.
А вскоре однажды ночью исчезли анзаки и войска в Сувле. Сгинули, как призраки. Они оставили винтовки, которые сами в нас стреляли: к спусковым крючкам были привязаны банки, куда капала вода или сочился песок, и наполнившаяся банка тянула курок. Ранним утром на позициях, где мы положили австралийскую легкую кавалерию, рванула огромная мина, и еще было много ловушек, взрывавшихся, когда мы занимали траншеи. Зряшная злоба. Франки взорвали свои склады на берегу, но все равно столько осталось, что мы еще два года подбирали всякое снаряжение. Сохранилась и тушенка, которая ни нам, ни франкам особо не нравилась. В траншеях одни солдаты подготовили хохмы вроде винных бутылок с керосином, но другие оставили тарелки с едой и записки. Прочесть я, конечно, не мог, но вроде бы в них говорилось: «До свиданья, Джонни-турок, спасибо, что уважал Красный Крест, и помни: мы сами ушли, вы нас не выгнали». У меня сохранился листок, уже очень старый и пожелтевший, где, вероятно, написано: «До свиданья, Абдул».
Подозревая, что на юге англичане с французами тоже смоются втихаря, мы срочно перебросили туда свежие дивизии из Габа-Тепе и Арибурну, но франки снова застали нас врасплох. Они проводили штурмы и вылазки, создавая впечатление, будто никуда не собираются, и даже в ночь ухода отразили нашу атаку. Мы приготовили доски — перебираться через вражеские траншеи, и всякую горючку — поджигать лодки франков, но, стыдно сказать, после долгой и яростной артподготовки из новых немецких пушек, многие солдаты отказались идти в бой. Офицеры лупили нас саблями плашмя, но крики «Алла! Алла!» замирали на наших губах, и франки косили нас, застывших у брустверов. Такое уже было месяцем раньше. Я долго старался понять, почему так вышло, а ответ прост: месяцами мы сидели на оливках и хлебе, нас морозил холод и пекло солнце, мы маршировали туда-сюда, туда-сюда и досыта наслушались о мученичестве, мы неисчислимо видели смерть и муку, а с нами обращались, как с рабами или собаками, били и понукали, и мы слишком устали, чтобы опять бросаться под град поющих пуль и на колючие заросли заточенных штыков. Мы изнемогли и не желали воевать. Мне стыдно, как вспомню, что мы покрыли себя позором на глазах франкских солдат. Я знаю, многие наши солдаты переползли к франкам, чтобы сдаться. Но такие бойцы никому не нужны, их бесчестье достойно презрения, я не считаю их турками. Наверное, это были армяне, арабы или боснийцы, но не турки.
При отходе франки взорвали на берегу боеприпасы, отчего с мощным ревом взметнулся огромный гриб красного облака — неслыханный грохот, невиданное пламя.
Расскажу об одном печальном эпизоде, который меня поразил. У коновязи на берегу мы увидели брошенных франками лошадей и мулов — откормленных, вычищенных и ухоженных, с красивыми клеймами. Не имея возможности забрать с собой, франки пожертвовали любимой скотиной, чтобы не досталась нам: заботливо всех покормили, вычистили, а потом перерезали
Что хорошо, на складах франков осталось очень много провизии. Смяв караульных, мы нахватали липких стеклянных банок с невероятно сладкими фруктами, которыми я обожрался так, что поплыла голова и заныли зубы. Остались горы муки, много хорошей материи и одежды. Солдаты, прежде ходившие в лохмотьях, теперь щеголяли в новых штанах, сметанных из франкских флагов, напялили австралийские шляпы и нарезали ремней из краг, отчего выглядели весьма живописно и причудливо. Офицеры ворчали из-за нашего невоенного вида, но прекрасно понимали, что выбора нет, поскольку мы в жизни не получали сменной формы. Моего нового командира убило, когда он открыл котел парового движка — оказалось, это начиненная мелинитом ловушка.
С уходом франков я словно чего-то лишился, ведь долгое время они были сутью моей жизни и страданий. Я убил очень много солдат (как снайпер, я обычно стрелял в голову, даже издали), а франки убили многих моих товарищей и лучшего друга Фикрета. Вначале были ненависть и безжалостные убийства, а потом франки и мы немного узнали и, наверное, полюбили друг друга, как бы странно это ни звучало. Я открыл, что неверные вовсе не обязательно дьяволы, хотя мог бы понять это раньше, ведь я вырос в городе, где полно всяких неверных, только не франков. До сих пор я с улыбкой вспоминаю, как франкские солдаты бросали нам банки с тушенкой, а мы набивали их камешками и кидали обратно с посланием «Будем скучать, когда вы уберетесь. Увидимся в Суэце», как делали черепахам маленькие прорези в панцирях, всовывали свернутые записки и подталкивали к окопам противника, как с обеих сторон палили для развлечения в мышь или крысу, появившуюся на ничейной земле, и возобновляли перестрелку, лишь угробив тварь.
С полуострова многих солдат перебросили на другие фронты, а я остался в гарнизоне. Почти два года мы подчищали все, оставленное франками.
Едва выдавалась свободная минута, я искал место, где похоронили Фикрета, но найти не мог. Земля быстро ожила, и вскоре даже самые знакомые места стали неузнаваемыми. Наши могилы не отмечались, как у франков, а убитых часто сваливали в ямы или зарывали в траншеях. Мы не франки, от трупов не избавлялись, и я почти всегда жил и воевал среди мертвецов. Ничего, притерпелись. Пленных франков, когда их вели по нашим траншеям, охватывал ужас, и мы принимали это за слабость.
Солдаты верили, что похороненного без белого савана в рай не допустят. Если так, много же призраков бродит у Чанаккале. Я привык, что повсюду в причудливых позах съежились не погребенные разлагающиеся трупы в клочьях обмундирования, под весенними дождями ржавеют винтовки со штыками, а в смолистых соснах поют на солнце желтые птички, будто ничего не произошло. Глядя на тела франкских солдат, я часто думал, кого из них убила моя снайперская пуля, и высматривал мертвецов с простреленной головой. Я потерял счет своим убитым, надоело считать, но две-три сотни наберется.
Я расстроился, что меня оставили в гарнизоне. Хотелось воевать дальше. Я любил возбуждение боя, когда душа словно покидает тело и наблюдает за происходящим, любил бег крови по жилам, пьянящую радость криков «Алла! Алла!», когда вслед за знаменем мы разом переваливаемся через бруствер и бросаемся на подвиг мученичества. Лишь много позже я задумался о совершенных мною убийствах. Меня еще ждали войны и сражения, но тогда я этого не знал, и вкус жизни будто приелся. Я думал: «Как же я смогу вернуться домой, жениться, завести детей и жить-поживать? Что ж теперь, делать горшки и выращивать баклажаны, словно никогда и не был на войне?» Без франков мне стало одиноко. Я понуро ходил в наряды, караулы и на занятия. Ночное небо казалось неправильным без осветительных и сигнальных ракет, висевших над ничейной землей, отчего мир представал идеально черно-белым, без вспышек разорвавшихся снарядов и залпов гаубиц, без ярких искр и искорок от пуль, рикошетивших о камни. Воздух был неправильным без вони пороха, дерьма, мочи, пота и гнили, без жужжания пуль, свиста и грохота артобстрела, без мяуканья фугасных осколков и хрюканья шестидесятифунтовых снарядов, без кашля аэропланов, без криков и воплей раненых, без смеха и песен из франкских траншей. Слов этих песен я не понимал, но чудные отрывистые мелодии помню до сих пор. Плечо тосковало по солидному, не сходящему синяку от отдачи «маузера», а указательный палец мечтал обнять спусковой крючок. Не хватало султанчиков пыли, скачущих после разрыва снаряда. Странно, что больше не нужно сидеть на деревьях и ползать по камням, обвязавшись сучками и ветками. Неправильно, что больше нет здесь Мустафы Кемаля, у кого с каждым днем прибавляется худобы, хрипоты, бледности, огня в глазах и отваги, Кемаля, который в темноте пробирается вдоль брустверов траншей, чтобы ободрить нас перед атакой и шепнуть: «За мной, но не атаковать, пока не вскину саблю», Кемаля, кто всегда оказывается в самом пекле и чудом появляется с войсками в нужном месте в нужное время, неуязвимого Кемаля, кого лишь раз ударил осколок шрапнели и попал в часы.