Бескрылые птицы
Шрифт:
— Ходжа. Бедный мой муж.
— Ходжа? Что с ним?
— Долго не проживет.
— Он ведь совсем не старый!
— И моложе умирали, про солдат уж не говорю.
— Женщины в родах, — согласилась Поликсена. — Но ведь не мужчины.
— Ох, Поликсена, он очень болен, я вижу. Как мне быть?
— Да в чем дело-то? Он уже давно неважно выглядит, но ты ничего не говорила.
— Нелегко такое сказать. Он так и не оправился, с тех пор как забрали его лошадь.
— Но не умрет же он из-за этого? — изумилась Поликсена. Она не могла представить, чтобы кто-то умер от тоски по кобыле.
— Нет, Поликсена, все гораздо хуже.
— Говори, Айсе,
— Неловко.
— Неловко?
— Ох, Поликсена, только, пожалуйста, никому не говори, но дело в том… в том… Ходжа помочиться не может.
— Да что ты?
— Это его убивает. Ему так больно, слезы катятся по лицу, а он даже не пикнет. Живот раздулся, как бурдюк.
— И давно с ним такое?
— Несколько дней, но началось давно. Сходит на двор и скажет: «Что-то не получается все из себя вылить». Потом стало хуже, он никак не мог начать, уйдет, и нет его — все старается выдавить хоть капельку, потом вернется, а через минуту бежит обратно, и снова пытается. Скажет мне: «Как ни печально, жена, я превращаюсь в старика», и все пытается шутить, а это не смешно. Пробовал пить больше воды, чтобы вытолкнуть старую жидкость, но не помогло, только хуже стало. Я говорю: «Может, тебя кто сглазил?», а он отвечает: «Я испробовал все стихи Корана, какие только можно, выписывал на бумажку первую суру и клал на живот, втирал масло из гробницы святого, но пописать не могу». Потом говорит: «Аллах решил — пора», а я ему: «Ты всю свою жизнь верно служил Аллаху, за что он посылает тебе такое мучение?» Сначала ходжа не знал, что ответить, а потом говорит: «Я и сам об этом думал. Наверное, он меня разлюбил». — Айсе протянула руку: — Поликсена, положи это перед иконой, пожалуйста, и попроси Мать Иисуса нам помочь. Раз Господь не желает слушать нас с ходжой, может, выслушает Деву Марию.
Поликсена увидела, что Айсе протягивает серебряную монетку, и ее пронзило сочувствием. Она взяла грошик, но потом вернула его подруге.
— Богоматери не нужны деньги, — мягко сказала Поликсена. — Она понимает, что тебе они нужнее. В раю деньги не ходят, даже Богородице их не на что потратить. Она узнает, что ты хотела дать ей монетку. Я схожу в церковь. Поцелую икону и попрошу вам помочь, а Матерь учтет, что ты желала поднести ей денежку.
— Спасибо тебе. — Глаза Айсе наполнились слезами. — Ты точно знаешь? Вдруг Матерь не прислушается?
— Надо найти врача, — сказала Поликсена. — Уж он-то знает, что делать.
— Врачей нету. Ни одного не осталось. И потом, они все христиане, я бы с ними не расплатилась.
— Может, в Смирне есть врач?
— Не успеть, ходжа умирает. Скончается по дороге, а если сами поедем за врачом, не дотянет до нашего возвращения. Ой, Поликсена, видела бы ты его! Разревелась бы! Бормочет, пожелтел… когда пот высыхает, весь в белых крупинках, будто солью обсыпанный, я их смахиваю, изо рта дурной запах — мочой пахнет, и… и… — Айсе спрятала в руках лицо.
— Что, Айсе? Что?
— Глаза кровавые. Были такие красивые и ласковые, все так говорили, а теперь налитые кровью.
— У меня двенадцать детей, — сказал дед Сократ, но женщины, охнув, от него отмахнулись.
— Слушай, а Левон-армянин? Он же аптекарь, он точно знает, что делать.
— Его забрали. Всех армян увели, сама знаешь.
— Ой, совсем из головы вылетело! Вот кто бы знал, каково без них придется!
Плавая в забытьи, ходжа Абдулхамид лежал на соломенном тюфяке, боль накатывала волнами, и мысли путались. Жена не знала, насколько сильно он страдал — стоик по природе, ходжа не ныл и
Поликсена отправилась в церковь переговорить с Панагией, а Айсе вернулась домой и застала вконец ослабевшего ходжу Абдулхамида при смерти. На обтянутом пергаментной кожей лице выделялся крючковатый нос, казавшийся неестественно большим. Айсе опустилась на колени, Хассеки гладила руки отца и тихонько плакала.
— А, мой тюльпанчик, — прошептал ходжа. Он поднял бессильную руку и поманил жену, чтобы нагнулась. Айсе придвинулась ухом к его губам. — Аллах избрал мне отвратительную, ужасную смерть. Прости… что тебе пришлось это видеть.
Ходжа смолк. Зная, что он ее слышит, Айсе сказала:
— Я передам твое благословение сыновьям, если вернутся с войны.
— Ах, мой тюльпанчик, — шепнул ходжа.
— Муж мой, — сказала вдруг Айсе, — правду ли говорят, что женщина не попадет в рай, потому что у нее нет души?
Этот вопрос мучил ее с тех пор, как стало ясно, что муж угасает. Мысль о вечности без него была невыносима.
Не открывая глаз, ходжа слабо улыбнулся и чуть сжал ее руку.
— Без тебя… это был бы… это не рай, — прошептал он.
Несчастные Айсе и Хассеки видели, что он умирает на глазах, и не могли в это поверить. Они поцеловали ему руки. Ходжа заговорил еще лишь раз, на миг открыв налитые кровью глаза:
— Хассеки, ты превосходная дочь. — Потом сказал Айсе: — Тюльпанчик, тюльпанчик, ты лучшая из женщин. Пойду расскажу об этом Аллаху.
Слушая душераздирающие стоны ходжи, Айсе и Хассеки вспоминали его в расцвете сил: зеленый плащ и белый тюрбан, намотанный поверх фески, серебряный ятаган за поясом, ухоженная борода и зоркие, как у птицы, черные глаза. Он гордо разъезжает на серебристой Нилёфер, на ней начищенное подперсье с выгравированными стихами Корана, зеленые ленты и колокольчики вплетены в гриву.
— Великий лошадник, — тихо сказала Айсе. — Ни на кого не похож. Я счастлива, что оказалась рядом с ним в этой жизни.
Хассеки улыбнулась сквозь слезы:
— Собирал в мешок черепах и увозил с огорода. Кто еще на такое способен?
— Теперь придется нам. Это всегда будет напоминать о нем.
Абдулхамид нырнул в беспамятство, женщины смотрели, как он уходит. Ходжа дышал все реже, и они в мучительном сочувствии сами задерживали дыхание. Интервалы между вдохами становились все длиннее, каждый раз чудилось, что он больше не вдохнет. Напряжение было невыносимым. Наконец ходжа не вдохнул, а лишь басовито булькнул горлом.