Бесовские времена
Шрифт:
Пока Камилла была в покоях герцогини, Грациано Грандони наведался к себе. Утром он убрал с постели окровавленную простыню, но теперь вынул её из ларя. Это было свидетельство её чистоты и его мужественности. Но что так тревожит? Или тяготит? Или просто томит? Брачная ночь принесла Грациано не покой, но что-то неясное, гнетущее. Что-то мелькнуло в предрассветном сумраке, какое-то понимание чего-то сокровенного — и погасло.
Чума снова спрятал простыню, вызвал слугу, распорядился об ужине, велел убрать в комнате и застелить постель. Вернулся к покоям донны Элеоноры и вдруг испугался.
Песте стал ждать выхода статс-дам и фрейлин. Сердце его билось неровными толчками, он молча смотрел как за окном в галерее с востока на предместье наползает дымная серая туча. Чего он дрожит? Чего боится? Грациано был внутренне бесстрашен и этот осознанный вдруг липкий страх — не чужой силы, но чужой подлости, бьющей исподтишка, — оледенил злобой сердце. Чума понял, чего испугался. Испугался, что злобствующая в замке гадина может покуситься на Камиллу, на его женщину. Да, теперь ему было, что терять. Осознание этого страха взбесило Чуму. Он ничего терять был не намерен, он ничего не позволит у себя отнять. Тем более, данное ему Богом. Это не турнир, противника не видишь, но кто смеет заставлять его трястись от страха? Тут Чума спиной ощутил чье-то присутствие в зале и резко обернулся, бездумно уронив руку на рукоятку даги.
В арочном проходе стоял Лелио Портофино. Он неспешно приблизился, окинув Чуму пристальным взглядом.
— Этой ночью я молился о вашем счастье, Песте. Надеюсь, не зря? У тебя странное лицо. Почему?
Грациано расслабился, вздохнул и пожал плечами.
— Я познал женщину. Вчувствовался в кровь, в плоть, в душу. Женщина сладостна.
— Так что же?
— Я взял её чистоту и отдал ей свою, но… я остался собой.
Духовник окинул своего исповедника странным взглядом.
— А ты, что, ждал овидиевых метаморфоз, что ли? — хмыкнул он.
— Да нет, но я думал, это подарит мне… ну… что-то, чего я не знал в себе доселе. Я стал мужчиной, но я не изменился ни на волос. Кроме сладости соития, и жажды новых соитий, да ещё дурного страха потери и какой-то тоски… я не чувствую ничего.
Портофино снова хмыкнул.
— Ты дурак, Песте. Соитие с женщиной не делает мужчиной. Оно может сделать из мужчины либо распутную свинью, и этим весьма рисковал мой духовный сынок Флавио, либо — супруга и отца семейства. В тебе это ничего и не могло изменить, мой мальчик, ты — мужчина per se. Познание женщины! О, если бы все, познавшие женщин, становились мужчинами!
Чума скосил глаз на Аурелиано и улыбнулся. Звучало убедительно. Портофино же продолжил.
— Если я тебя верно понимаю… вчера ты просто потерял свободу.
— Что?
— Первое же освещенное Богом соитие с женщиной лишает мужчину свободы, ибо дарит наслаждение и вяжет по рукам и ногам. Тоска, что в тебе — это плач души по потерянной свободе. Но ты поступил верно. Свобода — выбор царский, а ты… — Лелио ухмыльнулся, — тяжеловат для танцев на облаках, я это всегда чувствовал.
Песте усмехнулся, но тут же снова напрягся, и схватил Портофино за запястье.
— Слушай, пока всплыло… У тебя не бывает такого… Ты словно сквозь сон вдруг понимаешь что-то, очень нужное и важное, но
Портофино мягко освободил стянутую тисками пальцев Чумы руку, потёр запястье и осведомился.
— Это касалось… Камиллы?
— …Это было под утро. Я лежал с ней и думал о чём-то, и что-то забрезжило, всплыло… осталось поймать… но всё погасло.
— Да, такое бывает, обычно в полусне, я вспоминаю о чем-то забытом, но если не заставлю себя проснуться — то оно снова забывается… К утру ничего не помню. Но постой… Мы оглашаем твой брак?
Песте почесал левую бровь.
— Пока не похоронены Антонио и Франческа с Иоландой — не надо.
Портофино молча кивнул.
В коридоре промелькнула серая тень, и на свет вышел Дженнаро Альбани, вернувшийся из паломничества, куда сопровождал герцогинь. Он был мрачен, вокруг глаз его залегли тени, Ринуччо ссутулился и шаркал ногами по плитам пола. Его ждали в Урбино горькие новости — о новых убийствах, о брате и несчастном Флавио, о гибели Антонио, с которым он был в приятельских отношениях.
— Господи, как я молился там о всеобщем покое, о мире, о том, чтобы сгинули страшные искусы этих бесовских времен, чтобы души успокоились, и милость Господа была бы со всеми нами… всё напрасно.
Аурелиано любил Дженнаро, и только вздохнул при виде его убитого лица. Грациано Грандони тоже не нашел, чем утешить Альбани, но спросил:
— Кто, по-вашему, творит это, Дженнаро?
Тот оглядел шута и инквизитора мрачным взглядом.
— Бесы… бесы в образе человеческом.
В эту минуту парадные двери распахнулись, приём закончился, и у входа показались статс-дамы и фрейлины. Камилла увидела мужа и вспыхнула. Глаза Чумы потеплели, и губы его тронула нежная улыбка. Вот она — цена его свободы… ну и Бог с ней, со свободой.
Ночью супруг удивил Камиллу. Грациано нежно гладил её по волосам, но смотрел на стену — пустым, остановившимся взглядом. Поднимая глаза на мужа, она видела, что душа его далеко. Сердце её сжалось.
— Что с тобой, Грациано? — Камилла трепещущими руками обняла его.
Она поймала его душу и душа, усладившись её красотой, вздыбила его плоть. Грациано взял её, понимая, что всё ещё причиняет ей боль, но она безропотно терпела её — лишь бы он смотрел на неё своими горящими глазами, лишь бы обжигал дыханием и давил своей тяжестью — лишь бы любил. Она жила теперь от одного его взгляда до другого. Он вторгался в её лоно, гладил и любовался ею, наконец, прижал к себе, убаюкивая. Камилла чуть отстранилась, снова ловя взгляд Грациано — но он снова был обращен в стену.
— О чём ты думаешь? — она старалась, чтобы в голосе не проступили нотки боли. Сердце её снова болезненно сжалось.
Теперь Грациано смотрел на неё точно в полусне.
— Вчера я понял… — он умолк.
Камилла затрепетала. Понял… что? Что не любит её? Что она не нужна ему? Что понял? Её хватило только на один вопрос.
— Что? — её шепот был еле слышен.
Грациано досадливо покачал головой.
— Ушло. Я под утро смотрел на тебя, и подумал о чём-то, что подсказало мне…. что-то важное. Теперь, как хвост угря, выскользнуло…