Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)
Шрифт:
У меня от пана Гронского уже кружилась голова. Он внимательно посмотрел мне в лицо и заволновался.
– - Сын мой! Ложитесь и поспите до концерта. Я вас разбужу.
Я охотно лег. Гронский умчался вниз. Я слышал, как он умывался над тазом, фыркая и насвистывая марсельезу. Потом он сказал кому-то, очевидно Артеменко:
– - Ты знаешь, что такое "кузькина мать"? Нет! Могу тебе показать в натуре. Очень интересно.
Панна Ядвига охнула и вспомнила "матку боску", а Гронский сказал:
– - Хоть я червяк в сравненьи с ним, в сравненьи
Тут я уснул.
Проснулся я от звука, будто в комнате лопнул туго натянутый канат. Стояли уже поздние сумерки, и высокое темно-зеленое небо простиралось за открытым окном.
Я лежал и прислушивался. Громко молилась панна Ядвига, потом опять звонко лопнула перетянутая струна. В небе вспыхнул красноватый блеск, и я услышал спокойный рокот моторов, долетавший из вечерней глубины.
– - Вставайте!
– - крикнул мне Гронский.-- Цеппелин над Брестом!
Я вскочил и вышел на балкон. Там уже стояли, глядя в небо, Гронский и Артеменко.
– - Вот он!
– - показал мне Гронский.-- Не видите? На ладонь левее Большой Медведицы.
Я всмотрелся и увидел темную длинную тень, легко и быстро скользившую по небу. Вблизи беспорядочно трещали винтовочные выстрелы. Желтым пламенем лопнула над нашим домом шрапнель.
– - Недурно!
– - сказал Гронский.-- Если так пойдет дальше, то свои же просверлят нам головы. Немец бросил две бомбы и уходит. Спектакль окончен. Пойдемте. Чай, кстати, готов.
После чая мы пошли с Гронским в Офицерское собрание. Это был длинный деревянный сарай. Окна его выходили в сад. Из сада лился свежий воздух.
Мне смертельно хотелось спать. Сквозь дремоту я слышал рокочущий бас:
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик...
Я открыл глаза. Пел высокий бритый офицер с прямым пробором.
– - Это известный певец,-- сказал мне Гронский и назвал фамилию, но я опять уснул и не расслышал ее. Так я проспал весь концерт.
Наутро мы выехали. Ясновельможный пан Звонковой оказался курносым и добродушным слесарем из Пензы. Прислушиваясь к разговорам Гронского, он только ухмылялся и крутил от восхищения головой: "Ну и ну!"
Я помню сыпучие пески, разбитые широкие дороги, перепуганных насмерть жителей местечек. Навстречу нам, увязая по ступицы в песках, ползли беженские обозы.
В одном из местечек мы оставили панну Ядвигу.
К вечеру мы добрались наконец до местечка Вышницы, где стоял отряд Романина. Желто-черный флаг этапного коменданта висел над дощатым домом. Пыль, поднятая обозами и стадами, висела сухим туманом и медленно оседала на землю.
Старые евреи с повязками на рукавах -- временная военная милиция -бегали по домам и сгоняли население рыть окопы за околицей. Вдалеке глухо и часто гремело. Там шла артиллерийская дуэль.
Было тревожно, душно, беспорядочно. Десятки костров горели на местечковой площади. Около костров, у распряженных фурманок,
Из тощих домов еврейки-старухи в рыжих париках вытаскивали зажитую рухлядь -- перины, посуду, старые швейные машины, позеленевшие медные тазы,-- связывали все это в простыни и одеяла. Но я не заметил ни одной фуры и ни одной телеги, на которых можно было бы увезти этот скарб.
Отряд Романина стоял на выезде из местечка, в старой корчме. Земля вокруг корчмы была вытоптана, и на ней на таганах кипели четыре огромных чугунных котла.
У котлов возились солдаты. Романин стоял тут же и что-то хрипло кричал запыленному до седины офицеру.
– - Да черт вас дери!
– - кричал Романин. Он заметил меня и Гронского, помахал нам рукой и снова обернулся к офицеру.-- У вас коровы дохнут каждые полчаса. Вы их бросаете по дорогам. Так чего же вы жметесь!
– - Нужен акт,-- уныло говорил офицер.-- На каждую павшую корову мы акт составляем. С какой это радости я пойду из-за вас под военный суд.
– - Ну, пойдем составим акт, пес с вами!
– - сказал Романин, взял офицера за локоть и повел в корчму. Он оглянулся, улыбнулся мне и крикнул: -- Я сейчас. Вот только кончу волынку с этим начальником гурта.
Мы вошли в корчму. В ней было пусто и пахло холодным дымом. Стремительно забегали по стенам, увидев нас, тараканы.
– - Покурите,-- сказал мне Гронский,-- и вам придется сразу же браться за дело. Видите, что творится. А я пойду уламывать этого коровьего полководца.
Я сел на хромую скамью, закурил и прислушался. Плакали за окном женщины, что-то выпрашивали у солдат, истошно мычала скотина, и все чаще гремело вдали.
После каждого удара из щели на потолке сыпалась на стол, на краюху черного хлеба, струйка песка.
Я отодвинул хлеб.
За перегородкой уже кричали в три голоса: гудел Романин, уныло спорил с ним офицер и певучим раздраженным тенором выкрикивал Гронский.
– - Давайте мне двух коров, и вот вам акт!
– - кричал Романин.-- И баста! Мне людей нечем кормить. Людей!! Дети мрут, как мухи, а вы развели чистописание. Стыдитесь, господин штабс-капитан!
Потом за перегородкой стало тихо. Вошел Романин.
– - Ну, чудно,-- сказал он охрипшим голосом и поцеловался со мной.-- Как раз вовремя. Едва уломал эту тютю. Отобрали у него двух коров. Берите санитаров,-- надо одну корову тотчас забить, разделать тушу и пустить в котлы. Ждать, покуда остынет мясо, некогда. Беженцы не ели два дня.