Беспокойное наследство
Шрифт:
— А если это не Страдивари?
— Страдивари. Я тут посетил одного великолепного староодесского джентльмена. Скрипичный мастер и знаток. Дружил со Столярским. Внимательно осмотрел он мою скрипочку и изрек: «Молодой человек, такое случается раз в сто лет, и то не всегда. Несомненный Страдивари, но — поздний».
— Что значит — поздний?
— Видишь ли, оказывается, этот самый кремонец лучшие свои скрипки стал делать только в пятьдесят восемь лет. До этого — экспериментировал. А в конце жизни мастерство его чуточку ослабло. «Слабость», конечно, такая, что дай
— Да ты стал эрудит!
— Ну что ты, что ты, — скромно отвечал Павлик.
— И все-таки, что… нибудь надо сделать!
— Никак нет.
— Я тебя не понимаю. Ведь ясно, что твой Степан — такой типчик…
— Мне очень хочется понаблюдать, что будет дальше.
— Ты меня нарочно дразнишь? — что-то стало меня раздражать в Павлике.
А он — спокойно закуривал.
— Дай мне сигарету.
Я никогда до этого не курила, но Павлик, ничуть не удивившись, раскрыл передо мной пачку «БТ» и щелкнул зажигалкой.
Я потянула дым и закашлялась.
— Зачем тебе эти типы?
— А вот я и хочу выяснить — нужны ли они мне.
Это звучало совсем вызывающе.
— Я тебя сегодня не понимаю.
— Ты повторяешься.
— Почему ты так со мной говоришь? В чем дело? — Я вдруг почувствовала, что еще слово — и зареву. Сама не заметив, сжала в руке сигарету и побежала на кухню.
— Ты сегодня не в духе, — бросил вслед Павлик. — Я пошел.
…Несколько дней пришлось мазать ладонь жиром: от злости я не почувствовала, что, зажавши в руке горящую сигарету, обожглась. Ожог еще не зажил, когда Павлик снова ожидал меня у театра — нежный, милый, как ни в чем не бывало. Да и я уже жалела о нашей глупой стычке.
И все опять пошло чудесно. Только о скрипке Павлик не заговаривал. И я тоже о ней не напоминала.
И все-таки в чем-то неуловимо Павлик изменился. Стал суше, что ли, скрытнее? Не знаю. Теперь его трудно было вечером застать дома, хотя раньше он чаще всего, если работал в утренней смене, вечерами читал и слушал свои записи. Я не спрашивала, где он пропадает. Но однажды Павлик сам сказал:
— Ты не обижайся, что я шляюсь без тебя. Понимаешь, мужская компания. Интеллекты, титаны мысли…
Я так и не поняла, над кем Павлик иронизирует — над компанией или над самим собой. Но промолчала. Спросила только, не с Женей ли Шлейфером и Антоном он «шляется» к «титанам».
— С Женькой и Антоном? — переспросил Павлик с таким неподдельным удивлением, словно сама мысль эта показалась ему дикой. Он отставил чашечку кофе (мы сидели у него), в глазах его появилось отсутствующее выражение, словно он вглядывался во что-то видное ему одному. — С Женькой и Антоном! — повторил он и как-то недобро скривил рот. — Ну, что ты…
СТРАННЫЕ
Мне ужасно захотелось посидеть в ресторане. Мы были в городской библиотеке — я подбирала литературу о театре Эдуардо де Филиппо, а Павлик что-то читал.
Я наклонилась к нему и шепнула, чтобы он сводил меня в «Красную» или «Одессу». Он сказал: «Хорошо, Ле» — и перевернул страницу.
— Послезавтра? Ладно?
Павлик откинулся на спинку стула и потянулся.
— А что у нас послезавтра? Суббота? Нет, в субботу не могу. Давай в воскресенье?
Мне в общем-то было совершенно все равно, когда идти в ресторан — оба эти дня я в театре была не занята. Но я всегда старалась ничем не ущемлять свободу Павлика и не так уж часто его о чем-нибудь просила. Поэтому меня задело.
— Ну, если у тебя в субботу такое серьезное дело… — Я намеренно сделала паузу, надеясь, что Павлик сам объяснит, чем он занят в субботу.
— Понимаешь, один приятель достал отличные записи. Всего на день. Еду к нему переписывать.
— Неужели он не может переписать сам, а потом дать тебе?
— Вот чудачка! Надо же два магнитофона. И потом, мы уже с ним договорились.
— А мне очень хотелось в субботу.
— Ну, Ле, маленькая, это же каприз! Прекрасно посидим в воскресенье.
Сосед справа, который некоторое время уже посматривал на нас с неудовольствием, наконец, тихо взорвался:
— Граждане, вы в библиотеке, а не… не… — от возмущения он не мог найти достойное сравнение.
Мы уткнулись в книги.
…Когда мы вошли в зал «Красной», Павлик приостановился у порога и оглядел ряды столиков. Его глаза на чем-то на секунду остановились, и брови недовольно сдвинулись, но тут же морщинка разгладилась, и уголки губ чуть опустились, придав лицу какое-то небрежно-вызывающее выражение. Метрдотель с достоинством проводил нас к отдельной ложе у самого оркестра.
Нас заметили. Мужчины оборачивались и смотрели нам вслед. А компания парней, восседавшая с видом завсегдатаев за столиком вблизи нашей ложи, дружески помахала Павлику. Он кивнул им, и парни, поглядывая в мою сторону, о чем-то оживленно заговорили.
Мы удобно расположились. Я уселась в глубине, так что мне был хорошо виден весь зал, а Павлик — сбоку, лицом к эстраде, и его почти скрывала от публики портьера. К нам подошел официант, пожилой, с блестящей лысиной, в нескладно сидящем черном костюме, словно со старым знакомым и даже чуть фамильярно поздоровался с Павликом и положил на столик карточку.
— Тебя здесь хорошо знают, — заметила я, когда официант отправился выполнять заказ.
— Я тут не первый раз в жизни, — суховато отвечал Павлик.
Грянул джаз. Разговаривать под такой аккомпанемент было трудно, и на лице Павлика мелькнуло облегчение.
Павлик — завзятый танцор. Танцует он замечательно, и так приятно ему подчиняться. Наверное, это мелкое женское тщеславие, но мне всегда льстили взгляды публики — иногда симпатизирующие, иногда завистливые. В тот вечер мне казалось, что его что-то тревожит, и хотелось его растормошить.